События друзей koyaanisquatsi — стр. 106

Новый Орлеан в душных туманах отравляющих газов и тошнотворных миазмах промышленных выхлопов, затерянный в потусторонней зловещей реальности бесконечного кошмарного сна, рождающего лишь чудовищ. Город, затерянный на задворках капитализма и брошенный всеми, кроме ангелов смерти, блуждающих на останках после Катрины. Место человеческого существования, субстрата нормальной жизни, густо населенный бандитами, уголовным и полууголовным сбродом, реднековской публикой, обитающей не в уютных домах на два и более этажей, а в грязных лачугах, смердящих дешевым алкоголем, терпким табаком, коксом и травкой, а также кровью, плотью, спермой и рвотой. И в этом живущем вне всяких правил обиталище двое локальных дилетанствующих криминальных элемента Фрэнки и Расти по науськиванию одного бандита с кликухой «Бельчонок» совершают ограбление казино, которое держит славный парень Марки Траттмен. Дилетанты во всем дилетанты, и очень скоро по их милые души придет киллер-философ Джеки Коган.

2008 год. В то время как вся Америка выбирала между прогрессистом-демократом Обамой, обещавшем перемены и светлое будущее для всех и каждого, и архаиком-консерватором МакКейном, отстаивающем со всей своей удалой прытью старорежимные идеалы управления неумершей Холодной Войны, экономика терпела крах, и этот неизбежный финансовый коллапс породил и коллапс социальный. Вышедший в канун очередной президентской гонки, фильм новозеландского режиссера Эндрю Доминика «Ограбление казино» 2012 года(данного постановщика отчасти можно считать последователем традиций Тарантино и Гая Ричи, впрочем, без их изощренного постмодерна и зверской вплоть до брутального визуального натурализма иронии), впервые широко представленный публике на очередном Каннском кинофестивале, не более чем приманивает зрителей гангстерской интригой, являясь по сути своей броской политической сатирой, в которой нет сакрального поклонения американской демократическо-республиканской системе, а есть инфернальная ядовитая критика, воспевающая во всей своей парадоксальной уродливой привлекательности и неонуарной красоте эгоцентризм и индивидуализм, противопоставляемый корпоратократии и реляциям ура-патриотизма.

Основанный на романе известного американского писателя Джорджа Хиггинса «Дело Когана», творчество которого Голливудом откровенно проигнорировано и до сей поры(ранее единственной картиной, снятой по Хиггинсу, был триллер «Друзья Эдди Койла»), фильм Эндрю Доминика тем не менее скорее оторван от событийной реальности книги, в которой политики было менее минимума, зато пряного нуара — по программе максимум. Классические персонажи произведения — брутальные преступники и их жертвы по обстоятельствам — превращены режиссером в некие сублимированные субстанции, не архетипы и не стереотипы, а просто типы характеров, в которых яркими мазками обрисована сама Америка в своей неприглядной дуалистической сущности.

Фрэнки и Расти такие же жертвы губительной системы, как и Джеки Коган, но, если герой Брэда Питта сподобился приспособиться, подняться над всеми и облагородиться, лишившись, впрочем, малозначительной гуманности, в которую никак не вписывается даже его традиция нежного ласкового убийства, то сии протагонисты не более чем тип традиционных неудачников, не умеющих лавировать между жизненными преградами, а потому обреченных на кафкианский ад и быструю неласковую смерть. Оттого ещё более заслуженную, ведь в стране тотального эго быть никем суть очень опасно и очень глупо, при этом даже толком не осознавая ввиду своей очевидной ничтожности что глупость тоже наказуема, а маленький человек никогда не возвысится, если не снизойдет на него, что вряд ли, божественный инсайт. Увы, орлеанские дебилы слишком соответствуют концепции Гегеля, а потому понимание собственной судьбы им дано не будет, deux ex machina не подарит хэппи-энд, а киллер-философ, вершитель и решатель, не поймёт и не простит.

В этих невеселых, печальных клоунах, существующих в наркотическом тумане бессодержательных галлюцинаций и снов, угадываются и аналогичные герои братьев Коэнов из «Фарго», к примеру. Но там, где у Коэнов обличительность обретает плоть гротеска, у Доминика это бытописательский реализм в характерах и зримая эстетизация насилия этих нежных американских убийств с привкусом горько-острой в своей правдивой очевидности политической сатиры. И, хоть финальная речь Джеки Когана кажется излишне прямолинейной в своей декларативности, она отнюдь не условна и метафорична. Эти фразы подобны смачному плевку, топтанию на могиле, садизму, возведенному до состояния фетишизма. Это приговор, не требующий никаких апелляций, приговор, приведенный Коганом в многократное исполнение. И разгоряченный курок им взведен вновь, приставлен к виску… Казнить нельзя помиловать. Джеки Коган уже расставил все знаки препинания, и зритель лишь волен наблюдать очередной акт нежного в своей беззаботной жестокости смертоубийства.

Ничто не вечно, никто не вечен, империи тем более. Сколь бы влиятельной, гонористой и норовистой была империя, будь это в века древние или же совсем недавно, те, кто стоял у её истоков, кто её пестовал в ступе собственных величия и значимости, порой чрезвычайно гиперболизированных, годами, а порой и веками, рано или поздно станут свидетелями неизбежного её падения, распада, разложения в это самое землистое ничто, ставшее братской могилой для нареченных уже никем, но ранее бывших всем. Власть пожирает изнутри, власть приводит к концу, к эшафоту — война или революция, переворот или хаос, но как бы не бахвалилась та или иная империя, но век ее недолог и весьма трагичен. Беспрекословная истина, неизбывный урок истории, так и не усвоенный до конца современными власть имущими и в пропасть идущими.

За тридцать с лишним лет до того, как Гаврила Принцип совершил роковый выстрел в австро-венгерского эрцгерцога Фердинанда, на родине достопочтенной особы голубых кровей давно уж творились разброд да шатания. Мелкие придворные скандальчики, светские сплетни и слухи были, конечно же, делом обыденным; всяко интересно, чем просто пустопорожнее праздношатание из огня да в полымя. Однако в 1882 году империя была потрясена сразу двумя громкими политическими событиями, увенчанными флером очевидной политической имморальности, но такова любая борьба за власть: или ты оттрахаешь, или тебя, причём в нашем случае секс и власть зарифмовали друг друга, как и в финале этих историй смерть и власть. Империя пошатнулась на своих подгнивающих коленцах, но жить ей оставалось по меркам истории сущие дни.

Для венгерского режиссёра Миклоша Янчо история о сексуальном заговоре в недрах бывшей Австро-Венгрии, имевшая место быть, но к семидесятым годам успевшая успешно обрасти тучей нелепиц и околесиц вокруг да около правд и полуправд, стала удобным трамплином для куда как более универсального авторского высказывания о тлене любого имперского сознания, развращенного собственным всевластием и всестрастием. Вероятно, самый скандальный фильм в карьере венгерского режиссёра Янчо, «Частные пороки, общественные добродетели» 1976 года на первых порах кажется эдакой легковесной, нарочито вычищенной от признаков ярко выраженной авторской серьезности и глубокомысленности, исторической зарисовкой скучного бытия императорского отпрыска Рудольфа. Беспристрастно фиксируя его жизненную рефлексию, Миклош Янчо буквально парой режиссёрских мазков даёт понять кто и что из себя представляет будущий заговорщик против короны: типический объект сладострастных утех, пьяный от секса, власти и собственного, признаться честно, мнимого, искусственного, наносного величия. В нём, криво скукоживаясь, отражается и былое величие его отца, более самодурствующегося, чем самокопающегося.

Оказывается, впрочем, достаточно лёгких штрихов, чтобы далее фильм стал таять в собственной бессодержательности и бессюжетности, напоенных кислым вином перверсивного эротизма, мускусной похоти, волглого маньеризма. Очевидно, что даже название ленты прямо отсылает к бестиариям маркиза Де Сада, считавшего в духе привычных для него буржуазных парадоксов, что пороки и добродетели суть тождественны друг другу. Порок может быть единственной добродетелью, колыбелью и утешением, спасением и наслаждением там, за шёлковым туманом будуаров, философия которых сводится к гегелевскому принципу Рабов и Господ. И добродетель может стать самым большим пороком, препятствием на пути к саду земных наслаждений. Однако в «Частных пороках, общественных добродетелях» Янчо приоритеты расставлены иначе; как таковых рабов, униженных и унижаемых постфактум своей внутренней природы, в фильме нет. Господа сами становятся рабами таких же господ, но не во имя тотальной муки, а во имя страсти, похоти, потакания своим желаниям плоти. Власть сама себя бичует и линчует, не понимая что это не множественный оргазм, а багровый огонь агонии, предвестие их падения ниц, в кровавый хаос распада. Чередуя акт за актом, нагнетая удушливую атмосферу кошмарной оргии, Янчо низводит понятие власти до уровня тотальной свободы во всем, оборачивающейся так или иначе ничтожностью.

Режиссёр при этом с самого начала разделяет пороки и добродетели на сугубо частные, те что им демонстрируются с порнографистским смаком во властных замках, пышных в своей барочной куртуазности, и общественные, которые, впрочем, Миклошем Янчо затенены, вынесены за скобки изощренного генитального нарратива фильма. Янчо, неприкрыто показывая все нижепоясные прелести верхов a la naturelle, о насущных делах низов не думает по сути специально. Доколе власть насилует сама себя анально, орально, втроём, группой и с участием нетрадиционных лиц, народ некогда великой империи находится в вечной спячке своей ненужной добродетели; не зреет в умах обычных Лайошев и Томиславов привычный славянский бунт, увы, это сон разума, породивший с их молчаливого согласия императора и его клику, его выродков и их проституток. И с их же молчаливого согласия все будет рушиться, и лишь тогда эта пустая добродетель сама станет пороком, и оргия будет продолжаться. Оргия тлеющей империи, на костях которой совокупляются друг с другом её сыновья и дочери.

"Порезвиться с животными вовсе не грех,
Но прослушайте предупреждение для всех:
Все зверюшки подходят для этой игры,
Только к ежику не подходи со спины.
Его острые иглы — людские враги,
Ты места свои нежные побереги,
Результат лучше не проверять на себе,
Так что ежика лучше не трогать тебе.
Оседлать» жеребца — развлеченье как сон,
Или даже слона, хоть он весит пять тонн,
Даже мышку, хотя тут и точность нужна,
Только ёжика трахнуть нельзя ни хрена.

Терри Пратчетт, «Песня про ёжика»

Впрочем, чертовски неправ был товарищ Пратчетт в своей шутливой песенке о нехитрых прелестях зоофилии, говоря о том что устроить мохнатую кражу шелкогривому россисанту то ещё немыслимое удовольствие. Во всяком случае, печальный опыт американца Кеннета Пиньяна, датированный 2 июля 2005 года, ровно утверждает совершенно обратное. В этот день сей молодой и борзый, глупый и бодрый кметь решил ради любопытства и потакания прочим основным инстинктам поиграть в повара и бабульку при непосредственном половом участии собственного племенного породистого одера. Вызвав у своего церемониймейстера ирландскую зубную боль, наш милый Кенни стал вовсю жанжарить своим нильнизитандо своего маленького пони в его навозоразбрасыватель, да так и помер.

Склонность тех или иных людей к перверсивному поведению подчас просто невозможно объяснить. Жил-был себе обычный и неприметный человечишко, дом, семья, быт, друзья — стандартный, но милый и уютный набор эдакого Джона Доу, всем довольного и решительно не привыкшего к рефлексии ввиду отсутствия соответствующих мозговых извилин. Но что-то перемкнуло или замкнуло, или демоны похоти проснулись рано, не в день его смерти, и наш усредненный обыватель вдруг понял что он какой-то не такой как все, и в плане альковном ему совсем не до романтики. Превращение обыкновенного человека в патологического извращенца не уникально, но порой отдельно взятый шокирующий своей мерзостью и нелепостью случай может стать удобрением для глубинного исследования той или иной девиации, что и случилось с печально известным витамином К.

Взяв за основу своего скандального документального фильма «Зоопарк» 2007 года сие происшествие из ряда вон, американский режиссёр Робинсон Девор не погнушался привлечь не только виновника траурного торжества, поставленного на хор породистого хозяйского коня Койота, но и близких друзей отпочившего, дабы не только реконструировать ход памятных исторических событий, но и понять, собственно, почему Кеннет сделал это, попутно распутно иллюстрируя свои философствования целомудренными кадрами всяких, разных, грязных и страстных скотоложеств. Копнув во времена римских патрициев и плебеев, средневековых рыцарей и крупноуважаемых монархов, Девор из личной, сугубо частной истории зоофилического пузочесания вывел нечто общее, хотя и слегка оправдывающее сие противозаконное деяние. Общее ввиду того, что зоофилия, любая разновидность скотоложества есть прямым следствием не фрейдистско-юнгианского набора комплексов, а того, что, приручив зверя, человек сделал его не субъектом, а объектом, направив на него свою любовь, заботу, всю свою совокупность эмоций, поступательно складывающихся, при отсутствии у этого индивидуума четких принципов, в либидо. Обычная любовь к животным начинает перерастать в сексуальную тягу, и в ход, при полном равнодушии окружающих, преимущественно старающихся не замечать некоторые поведенческие странности, потом идут и овцы, и козы (это уже даже добрая традиция — драть козу), и свиньи, и лошади.

Причём отражение зоофилии в мировой культуре, если ограниченно брать лишь кинематограф как главное социальное зеркало всех бытующих процессов, большей частью лишено осуждения этого, мягко скажем, увлекательного изврата. «Калигула» Тинто Брасса, «Свадебная ваза» Тьерри Зено, «Конь, женщина и пёс» Хисаясу Сато, «Скотоложество» Питера Скерля, «Жестокость Молины» Хорхе Молина, «Мужчина, женщина и зверь» Альберто Каваллоне, «Зверь» Валериана Боровчика — терпкий аромат мускусных сношений человека разумного и твари бессловесной витает в этих фильмах ощутимо, на осязаемом внешнем уровне, причём подан он как некая данность, а не тотальное отчуждение привычной морали. И, следуя за этой линией не столько осуждения, сколь простой и пресной констатации фактов Робинсон Девор превращает в зоопарк весь мир, ведь человек, логически рассуждая, но плюя на Библию, тоже ведь зверь, а зверь зверю, в зависимости от его местоположения в пищевой цепи, порой друг другу не враг, а брат и любовник. Воистину мир сошёл с ума, и уже некуда деться от этого кошмарного безумия — или привыкать и присоединяться, или быть фактором страха нормы, хотя бы для временной проформы.

Испанка Изабель Койшет — одна из тех немногочисленных женщин-режиссеров, кто, вопреки всем и всему, снимает совсем не то кино, каковое вообще ждут от постановщиц женского пола, то есть чрезмерно слащавое и наивно романтическое, несмотря на очевидную тягу Койшет к пресловутым историям о жизни, о любви, о себе, пропущенных, впрочем, через вихрь исторических перемен и мясорубку морального слома, как в случае с самой заметной картиной в карьере испанки, «Тайной жизнью слов». Среди европейских женщин-режиссеров Койшет наиболее близка по духу, но не по методам авторского самовыражения, слава Богу, небезызвестная Катрин Брейя (феминизм Койшет, впрочем, не столь ясен), а среди азиатских — японка Наоми Кавасе, с которой её роднит некая отстраненность авторской подачи, апатичный киноязык, крайне изредка взрывающийся истерией. Как и Катрин Брейя, в свое время вовремя упорхнувшая из-под крыла Бертолуччи, Изабель Койшет давно успела успешно отмежеваться от китчевой и гротескной манеры Педро Альмодовара, ибо более всего её стилю режиссуры, её идеям и чаяниям близок Ингмар Бергман, главный европейский певец меланхолии и некоммуникабельности. Оттого кажется вполне естественным, что последний по счёту полнометражный фильм Койшет, «Никому не нужна ночь» 2015 года, впервые представленный на недавнем Берлинале в качестве фильма-открытия, обращён к скандинавской теме. Хотя рассказанная в картине история предельно универсальна.

Взяв за основу сюжета своей картины детали биографии жены одиозного американского исследователя Арктики Роберта Пири Жозефины, Изабель Койшет едва ли стремилась снять правдивый исторический фильм или развенчивающий культы и мифы байопик, оттого «Никому не нужна ночь» кажется просто на просто застрявшей между откровенно манипулятивной мелодрамой о любви двух женщин к одному мужчине и феминистической кинорефлексией на тему сильных женщин, готовых на все ради той или иной цели. В сущности эта авторская неопределенность между концентрированными умозаключениями о женской силе в доэмансипационные времена и утрированной порой сентиментальностью сделала на выходе «Никому не нужна ночь» самым невнятным и, чего греха таить, предсказуемым фильмом Изабель Койшет, которая чрезмерно увлеклась формой изысканной костюмной мелодрамы, разыгранной в гренландской белой мгле, при этом абсолютно забыв о содержании, которое очень часто впадает в ступор очевидностей или, что хуже всего, несусветных фантастических домыслов и допущений, искажающих реальную суть вещей до тотального китча. Впрочем, законы и условности выбранного Койшет жанра прощают многое, и фильм к финалу обретает необходимую внятность режиссерского месседжа, заключающегося в том, что в конфликте Мужское-Женское очевидных победителей все равно не будет, и что порой женская сила кроется не в её безоглядной смелости, а в этой хрупкости и слабости, которая покоряет, и пускай она притворна. А порой и приторна.

Двое любимых женщин Роберта Пири, Жозефина и Аллака, в сущности являются одним целым для него. Но если Жозефину можно смело назвать эдакой «женой декабриста», которая готова ради любимого в прямом смысле на все: сражаться с белыми медведями, испытывать невыносимый холод, недоедать, недосыпать, страдать во имя любви как мученица, то Аллика сильна своей незащищенностью, своей хрупкостью и нежностью. Аллика — дитя этих снегов, для которой любой чужестранец не несёт никаких хороших вестей. Роберт нарушил всевечный миропорядок Аллики, но она выстояла, как выстояла и Жозефина. Объединённые любовью к одному мужчине, который слаб своей типической мужской полигамностью, эти две женщины начинают борьбу за собственное выживание во льдах, ибо никому не нужна ночь. Смертельная, опасная, жестокая. Убегая от ночи, Жозефина и Аллака находят моменты, чтобы простить самих себя и Роберта.

Для Изабель Койшет «Никому не нужна ночь» стал самым жанровым фильмом в ее карьере. Практически полностью лишённый привычной авторской монотонности, сомнамбулически неторопливого нарратива, внесюжетных лирических отступлений и размышлений, фильм возвращает к эстетике европейского приключенческого кино, для пущей эффектности облаченного в рясы любовной мелодрамы на троих. Но если приключенческая часть фильма, касающаяся проблем выживания, удачна, то лирическая линия, а уж тем более псевдоисторическая и псевдобиографическая, скорее исполняют роль эдакой авторской виньетки, необходимой для придания фильму большей полифоничности. В итоге это приводит к скомканности и безнадёжной шаблонности, делающих на выходе послевкусие от фильма несколько пресным. Хотя на фоне исключительно спекулятивной «Королевы пустыни» Вернера Херцога фильм Изабель Койшет пару очков выигрывает за счёт более сбалансированного стиля и реалистичной актёрской игры дуэта Бинош-Кикути.

После того как Садомастер погиб, сражаясь с сумасшедшим генералом Норьегой, и последний был успешно повержен, мир и отдельно взятый аргентинский городок могли вздохнуть спокойно. Впрочем, это умиротворение было временным и столь краткосрочным, скоропостижным и обманчивым, что все ранее случившееся просто показалось сном — кошмарным в своей специфической сюрреалистичности. Учёные воскресили из мёртвых генерала Норьегу, превратив его в человеконенавистнического киборга, чтящего как икону своим больным искусственным разумом свастику и все, что лежит в её философической основе. Однако и Садомастеру суждено вернуться с того света.

Говоря о сиквеле аргентинского трэш-хоррора «Садомастер», снятого в 2005 году ведущим аргентинским грайндхаусным дельцом Германом Магариньосом, вышедшем спустя шесть лет и получившем подзаголовок «Безумный генерал», крайне тяжело отделаться от мысли, что эта картина будто стремится переплюнуть все существующие нормы и принципы даже в таком беспринципном искусстве независимого кинематографа, как микробюджетные гиньоли, где форма и содержание всегда одинаково стоят друг друга. Ещё более усилив на семантическом уровне скотское сходство с «Токсичным мстителем» и «Ильзой», «Садомастер: Безумный генерал», в отличии от оригинальной картины, уже оперирует не сатирическими киноформами, считывающися с поверхности буквально сразу, но изощренными сюжетными твистами, доводящими до тотальной степени абсурдности все происходящее во втором фильме.

На сей раз режиссёр не разряжается эффектными выпадами в сторону бытующей вокруг него странной и страшной политической реальности, предпочитая в первую очередь спекулировать и эксплуатировать, не задумываясь ровным счётом ни о чем и совершенно не рассчитывая ни на что, кроме финального состояния аффекта у тех зрителей, кто сумеет переварить эту эклектичную и эпилептичную киноварь из псевдонаучной фантастики, педикационного триллера и ультрамясистого боевика, упивающегося чуть ли не ежеминутно новым изощрённым в своей звериной сущности дивертисментом тотальной дефективности и патологии. Однако баланс между жанрами во втором фильме нарушается минимально, так как режиссёра несёт как Остапа исключительно по волнам анархистского грайндхауса. Успев вдоволь высказаться о наболевшем в первом «Садомастере», во втором Герман Магариньос, выступивший в ипостаси единственного и неповторимого у режиссерского руля (как известно, первая картина была создана при непосредственном участии такого себе Фернандо Джанджакомо, засветившегося в другом культе аргентинского трэша, трилогии «Чума зомби»), а потому добившегося ещё большей забористости, порой граничащей в «Безумном генерале» с невыразимой авторской дерзостью.

Магариньоса совершенно не смущает тот немаловажный факт, что он перегружает содержание таким набором филий, что в итоге становится не смешно, но страшно. Непреднамеренно, но фильм, в котором смешались в одну навозную кучу люди, кони, роботы, геи, зоофилы и педофилы, фашисты и антифа, зловещие доктора, матричные доппельгангеры, классическая хунта и неоклассический мотив праведного возмездия с того света, начинает сиять китчевой серебряной шелухой симптоматичной в данном случае аллегоричности, смазанной горьким медом всеобщей на уровне социума олигофреничности. Фильм на фоне реального безумного, безумного, безумного безумного мира, лежащего за пределами кинопространства и той ядовитой вселенной, созданной самим режиссером порой безвкусно, порой безыскусно, но порой и крайне метко и едко, смотрится всего лишь как окончательная констатация этой неизлечимой деменции. То, о чем некогда предупреждал Пазолини в своём «Сале», ныне свершилось, и Магариньос, используя киноязык ультранасилия, лишь фиксирует последние стадии этого разложения, гниения, самоуничтожения.

В один не самый прекрасный день окончательно сошедшая с ума миловидная южнокорейская молодая женщина, достопочтенный муж которой напропалую ей изменял и даже толком не скрывал этого, решила проверить крутость яиц и крепкость ствола своего мужского контингента, лишив и муженька, и несовершеннолетнего сына того, что, собственно, и делает мужчин мужчинами, отличимыми от женщин. Однако это было всего лишь начало в жуткой истории, сотканной из кошмаров извращенного секса и кровавого насилия.

К глубокому сожалению, такое понятие как «мужское достоинство» для преимущественного большинства людей ассоциируется далеко не с нормами поведения, моралью и силой(не столь внешней, сколь внутренней), а с самым прозаическим органом деторождения. Главный экстремал, радикал и маргинал всего современного южнокорейского кинематографа, знаменитый Ким Ки Дук, прославившийся шокирующим «Островом» и загадочной созерцательно-романтичной «Весной, летом, осенью, зимой… и снова весной», укрепивший свой культовый статус обласканной «Пьетой» 2012 года, в рамках очередного Венецианского кинофестиваля 2013 года представил на суд публики и критиков свой последний и самый, пожалуй, провокационный и вызывающий фильм — «Мебиус», которым Ким Ки Дук в свой зрелый период творчества, будучи уже признанным, решил откровенно и беззастенчиво послать всех на тот ругательный орган, который в «Мебиусе» подвергается наибольшему остракизму вкупе с оскоплением.

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастна по-своему», — писал всея русской литературы Лев Николаевич Толстой, и фильм «Мебиус» буквально экстраполирует эту фразу, воссоздавая чудовищные несчастья в одной конкретной южнокорейской ячейке общества, но в художественных рамках ленты становящейся универсальной метафорой всеобщего кризиса современных семейных отношений. Правда, чувства меры и адекватности Ким Ки Дук на сей раз не знает, и довольно быстро из полюсов критики мещанского мелкобуржуазного бытия лента уходит, становясь очень специфическим и по-азиатски жестким шокером. Во всем творчестве Ким Ки Дука натуралистичная жестокость и всеобщий минимализм, даже аскетизм, всегда были главным выразителями режиссерских идей и посылов, подчас подменяя изысканную вязь сложной символики, но в «Мебиусе» жесткие сцены и закос под неотрепетированную, вуайеристически подсмотренную реальность не служат как удачное обрамление основной идеи, ибо вся суть картины заключена исключительно в них и только, отчего иногда теряется нить внятного повествования, и фильм попросту утопает в реках окровавленной спермы и радостях инцеста.

Плотность хронометража, аскетизм режиссуры и минималистичность актерского самовыражения с лихвой компенсированы содержательной несдержанностью; полное отсутствие вербального общения между героями, прямо говорящее об их взаимной отчужденности, компенсировано не самыми приятными извращениями, которые начинаются сыпаться на зрителей как из рога изобилия чуть ли не сразу: каннибализм, инцест, садомазохистские перверсии, кровавый секс. Банальные пенетрации, скучные иррумации и унылые копуляции вместе с влажной коитальной поэзией с успехом заменены куда как более увлекательными и неординарными позициями и игрищами, которым бы позавидовал и Онироку Дан. Стертая до мяса и кости кисть становится субститутом священного храма вагины, терпкие соки которого теперь окрашены в пятьдесят оттенков красного, а острый клинок ножа словно суррогат отрезанного за ненадобностью фаллоса врезается в плоть. И адская боль, и наслаждение сливаются в единой безумной пляске…

Увлеченность эпатажными сценами на грани и за гранью фола невольно превращают «Мебиус» в жуткую черную комедию испорченных внутрисемейных отношений, вся драма сведена к крови и девиантному сексу, а сама картина производит впечатление авторской сублимации и провокации, эдаким приглашением режиссера присоединиться к его консумированной вакханалии, приглашением на казнь. Потому и название ленты, «Мебиус», означающее простейший топологический объект, стандартное трехмерное пространство Эвклида, позволяющее без пересечения попасть на иную сторону, выглядит как нарочитая издевка, искусный режиссерский троллинг и не более того. Ким Ки Дук вернулся к шокирующим истокам своей карьеры, забыв, что даже самым великим мастерам позволено далеко не все. Круг замкнулся, полный тупик и кризис, выход из которого Ким Ки Дуку придется искать очень долго, ибо после лебединой песни «Пьеты» «Мебиус» видится регрессом и деградацией, шокером без шока, драмой без драмы и даже метафизический финал является дискретным и вырванным из контекста. Успешно пришить то, что с таким усердием было отрезано, Ким Ки Дуку едва ли удалось. Зигмунд Фрейд чрезвычайно успешно уложил на лопатки Будду.

Гарри и Баффи Фишер — семейная пара, некогда бывшая на вершине голливудской пищевой цепи, но ныне их слава померкла, а взаимоотношения зашли в тупик. Чтобы спастись от все более наступающего кризиса и депрессии, Фишеры решают устроить импровизированный медовый месяц в американской глубинке. Но внезапно их автомобиль ломается в пострадавшей от ядерных испытаний пустыне штата Юта и им приходит на помощь молодой человек по имени Бой. Дальнейший ход событий нельзя было предугадать даже в самом худшем кошмаре.

История картины «Дурная кровь» известного франко-голландского режиссера Джорджа Слуизера сложна, необычна и трагична, как и история исполнителя главной роли в этой ленте Ривера Феникса, скончавшегося в 23 года на самом пике своей карьеры и творческого вдохновения. Эдакий Джеймс Дин 80-х и начала 90-х годов, создатель образа хипстерского «бунтаря без причины» и просто сердитого нонконформистского молодого человека, Феникс пал жертвой собственного пагубного пристрастия к наркотикам, оставив после себя несколько по-настоящему знаковых и культовых картин, среди которых были «Мой личный штат Айдахо» Гаса Ван Сэнта, «На холостом ходу» Люмета, «То, что называют любовью» Богдановича и оставшаяся незаконченной ввиду смерти самого Феникса, а также огромного количества творческих разногласий между продюсером и режиссером «Дурная кровь» Слуизера, который эмигрировал в Голливуд в начале 90-х годов, сделал там римейк своей наиболее знаменитой картины «Исчезновение», но в американском кино так и не смог закрепиться, виной чему и был конфликт вокруг «Дурной крови», ставшей лучшей режиссерской работой Джорджа Слуизера вообще. Лишь спустя почти 20 лет фильм был окончательно разморожен, подвергнут окончательному монтажу и в 2013 году, в рамках очередного Берлинале, номинантом и лауреатом которого Слуизер был трижды, состоялась премьера и полная реабилитация данной ленты. Ривер Феникс словно одноименная птица возродился в этом фильме, ставшем, пожалуй, одним из самых интересных кинематографических открытий прошлого сезона.

Формально мистический триллер и постапокалиптический камерный нео-вестерн в духе «Дьявола песков» Ричарда Стэнли, но фактически философская психологическая драма и метафизичсеско-эзотерическая притча с привкусом Карлоса Кастанеды, фильм «Дурная кровь», стилистически настроенный также и на художественную волну «Пустошей» и «Дней жатвы» Терренса Малика, а также совершенно неожиданно подыгрывающий сюрреализму Терри Гиллиама, является историей не только столкновения и подавления одних индивидуумов другими, не только извечного конфликта между новым и старым, между отцами и детьми, но и мрачным и жестоким погружением в подсознание ради поиска своего Я. Фишеры, убегающие от своего прошлого в неопределенное будущее, отринув истинность своего настоящего, сталкиваются в пустыне Юта в лице Боя с фантомами и призраками, которые уже их не отпустят живыми и здоровыми не столько физически, сколь психически.

Фишеры в глазах Боя видятся олицетворением патриархальных устоев и традиций, презрения к тем, кто совершенно иной, изгой, не такой, как они, при том, что сами Фишеры, со своей померкшей славой, морально находятся с Боем на одном уровне. Гарри это рьяно отрицает, а Баффи все больше проникается чувством понимания и болезненной любви к одинокому парню. Потомок некогда изгнанных и убитых индейцев, Бой словно символ неизбежной расплаты следует мрачной тенью за Фишерами, стремясь их изменить и заставить любыми способами, даже самыми жуткими и противозаконными, раскаяться.

«Дурная кровь» — кино стилистически сдержанное, спокойное, без резких всплесков и излишнего ухода в излишнюю трагедийность. Лишь ближе к финалу страсти по-настоящему накалятся, а дотоле медитативный и неторопливый сюжет, полный созерцательных планов густой пшеницы песков и безоблачной синевы небес, прервется и станет жестким, достигающим резонанса и контраста. Однако именно этот резкий и подчас несоизмеримый жанровый переход из философии к жесткому триллеру, в котором главные герои изменяются до неузнаваемости, и делает фильм столь интересным, неординарным и непредсказуемым. В 80 с небольшим минут хронометража Слуизер в «Дурной крови» вложил все свои духовные терзания и творческие изыскания, создав крепкий образчик и качественного жанрового кино, пропитанного духом эпохи безвозвратно ушедших в небытие 70-х годов, и идеальный пример авторского кино без наличия нарочитой тенденциозности, претенциозности и провокационности, без изощренных спецэффектов вообще, а лишь полагаясь на умение владеть всеми методами режиссерского мастерства и яркую актерскую игру.

В «Дурной крови», помимо блестящего перформанса Ривера Феникса, зритель видит прекрасный дуэт Джонатана Прайса и Джуди Дэвис — харизматичных лицедеев, глубоко и насыщенно исполнивших роль семейной пары Фишеров. Гарри в исполнении Прайса предстает человеком жестким, почти авторитарным, стремящемся вернуть любовь своей жены Баффи, которую сыграла Джуди Дэвис. Но все его стремления выглядят если не смешными и карикатурными, то не всегда уместными, ибо не осталось в их жизни ничего более, что является связующим звеном отношений. Страсть, как и слава, быстро потухла, оставив угольки и зияющие раны в сердце.

Примечательно также то, что данный фильм стал одним из последних по-настоящему интересных в карьере и скончавшейся в 2013 году актрисы Карен Блэк, некогда блиставшей в «Пяти легких пьесах», «Беспечном ездоке» и «Великом Гэтсби», а в 90-х и нулевых годах ставшей сниматься в однотипном забористом трэше и даже парочке гомоэротических картин. И, несмотря на то, что роль в «Дурной крови» у Блэк не главная, а лишь второстепенная, хотя и очень запоминающаяся, данный фильм реабилиторовал ее в глазах зрителей. Впрочем, «Дурную кровь» можно назвать вообще своеобразным памятником и философским памфлетом всему американскому кино 70-х годов. Опоздавший на целых два десятилетия, фильм Джорджа Слуизера все равно не производит впечатление вырванного из контекста произведения. Это, в первую очередь, картина, идущая против всего мейнстримового течения, которая однозначно будет интересна всем синефилам.

Драматургическую экспозицию фильма «Толстая тетрадь» 2013 года, снятую одним из самых ярких и известных представителей нового венгерского кинематографа Яношем Сасом, заключающуюся в том, как в канун завершения Второй Мировой непутевая мамаша отправила двух своих 13-летних отпрысков-близнецов на деревню к бабушке, еще более непутевой, можно назвать достаточно характерной для всего пространства европейского кинематографа о войне, ибо, так уж сложилось, что в Европе — преимущественно Западной и Северной, тогда как Восточная стала подключаться к этой тенденции совсем недавно — доминирующей темой военных фильмов что мастеров, что подмастерье является не завоевание победы, не священнодействие той войны, выковавшей из стали и пороха славянское мироустройство и мировосприятие как таковое, но спасение от войны, большей частью самых незащищенных — детей, спасение в их лице самого и отнюдь не условного будущего, которое видится не столь далеким, невзирая на усердно показываемые ужасы бытовавшего настоящего, окутанного множественными ковровыми бомбардировками, пленом и тленом. Собственно, «Толстая тетрадь», сюжет которой восходит к одноименному роману писательницы Агаты Кристоф, первому из целой трилогии и, пожалуй, самому жесткому в своем реализме, первоначально кажется этакой экстраполяцией сугубо магически-реалистической и эскапистской по духу «Воровки книг» и намеренно, как выяснилось впоследствии, мистификационной «Выжить среди волков», поскольку идентичность фабул, пускай и минимизированно переиначенных, очевидна — детей увозят подальше от кошмаров военного быта в мир, где война или совсем не ощущается, или ощущается половинчато, отголосками, отзвуками. Да и взгляд на нее дается не зрелый, умудренный, а со стороны еще не различающих вкусы и оттенки детей, которых, естественно, война таки меняет. В лучшую сторону.

Однако Янош Сас привычную предсказуемость предпочитает разрушить, снимая свой фильм совсем не в канонах и традициях вообще любых фильмов о войне. Как и книга, «Толстая тетрадь» — это гнетущее и выматывающее как физиологически, так и психически повествование, напрочь лишенное шелухи патетики или героики, и в итоге зависшее не только в межжанровом пространстве, но и в пространстве моральном, ибо Янош Сас, сооружая нарративный фундамент из тягостей и невыносимых страданий, не то, что не стремится дать просвета для своих центральных несовершеннолетних героев, попавших из одного адского бытия в другое, еще более ужасающее, но даже попросту обрывает всякую надежду на лучшее. Для Саса «Толстая тетрадь» стала уже третьим обращением к теме войны и преступлений, совершенных на ней, после сугубо документальных, в чем-то намеренно реферативных, декларативных и плакатных по интонациям «Глаз Холокоста» и «Прерванного молчания» — и при этом самым провокационным хотя бы постфактум того, что в картине царствует безраздельное зло и абсолют жестокости, апокалиптический кошмар и деменция. И на эстетическом, и на подсознательном уровне «Толстая тетрадь» становится маргинальной одой расчеловечиванию, мрачным портретом в тонах Иеронима Босха и Франца Кафки(в конце концов тема одиночества и поступательной трансформации еще несозревшей человеческой единицы в лишенного чувств монстра, отвергнутого и брошенного присутствует более чем выпукло) гибнущего общества. Но гибнущего не столько от пожарищ войны, раскинувшихся по всей Европе, ибо нередко даже там человек старался оставаться человеком, не опускаясь до звериного уровня, сколь от собственного нежелания, от невыносимой пассивности сохранить сей человеческий лик в условиях экстремальных, не щадящих никого и никогда перемен. И этой вселенской гибелью, разыгранной в обманчиво пасторальном пространстве отдельно взятой деревушки 13-летними близнецами, метафорически отображающими и библейских Каина с Авелем, и дихотомию человеческой сущности как таковой, Янош Сас буквально упивается. Иногда без меры, без рамок, искусно погружая зрителей в почти что потусторонний и вместе с тем гиперреалистический мир войны, увиденной детьми, которые к финалу уже перестают быть таковыми. Очерствев душой, омертвев сердцем, видя лишь жестокость и насилие без права на спасение, они становятся сами воплощенными идеалами человеконенавистничества. Вступив на тропу климовского «Иди и смотри», в котором, несмотря на весь монументальный натурализм и апокалиптический физиологизм был катарсис, был дарован свет, Янош Сас предпочел тьму. Настолько густую и всеобъемлющую, что в ней ненароком можно захлебнуться и задохнуться, как в газовой камере.

Бесплотный город, существующий на стыке реальностей. Город с множеством имен и не имеющий имени вовсе — такой похожий на среднестатистические задворки всех существующих Штатов, и при этом не похожий ни на что. Этот город погружен в безмятежность собственной грядущей смерти, которая столь же неизбежна, сколь и неизбывна. Город вне реальности, живой организм, трепещущий склизкими щупальцами и дышащий гнилым беззубым ртом, который открывается и заглатывает буквально всех. Пасть монстра, который затаился и выжидает подходящего момента, чтобы напасть и сожрать. Вход в пустоту, вход в Ад из Чистилища. Из болота безумия в плен страхов. Терзаемая сомнениями мать-одиночка Билли попала и пропала во тьме ночей, в паутине туманов, в дыму кошмаров, исчезла среди теней, став вмиг сама тенью, блуждающей и заблуждающейся во всем. Но лишь там лежит ее спасение в то время, как ее младший отпрыск Бонс отправился вглубь Потерянной Реки, открыв для себя еще более ужасный и диковинный мир, чем тот, в котором он дотоле жил и который знавал.

От полнометражного режиссерского дебюта известного американского актера Райана Гослинга, фильма «Потерянная река» 2014 года, удостоенного быть представленным в рамках программы «Особый взгляд» прошлогоднего Каннского кинофестиваля, веет эскапизмом, формализмом и сюрреализмом, причем что из них первичнее — большой вопрос, и в чем-то даже намеренно риторический. Однако в данном конкретном случае эскапизм как художественный метод совершенно не подразумевает, к счастью, уход в исключительно беззаботную развлекательность и нарочитую прямолинейную жанровость, приносящих с собой в итоге плоды не разврата, но разочарования, и даже совсем не означает поспешный выход за пределы обыденной реальности, тотальное бегство от нее в миры чарующие и опасные хотя бы потому, что самой обыденной реальности в «Потерянной реке» нет совсем, или есть, но так мало, что это едва ли можно счесть оправданием. Есть лишь отблески в кромешной темноте, блики на воде, ибо в картине Гослинга первична не явь, а сон — поначалу умиротворенный, спокойный, даже коматозный, но вскорости становящийся все более кошмарным, диким, странным, сном о неовеществленной жизни, сном о любви и поиске себя там, где лишь демоны и монстры обитают, царствуют, там, где для человека нет места среди равных. Вместо нее, скукоженной до простонаружного бытописательства, правды жизни с чернушными тонами пластичная иноприродная форма, полутона иных вселенных, существующих подле нас и почти не маскирующихся, концентрированный в своей жуткой неопределенности и невоплощенности антимир, в котором существуют не люди даже, а ходячие авторские метафоры, лишенные любых явных черт собственной витальности. Во всяком случае, так происходит ближе к финалу, когда зримый на поверхности нарратив с конкретной линией сюжета сломается, исказится и перестанет вовсе быть значащим, а на его место придет кричащий в своей многофактурности макабр, который уже вовек не отпустит. Живым и здоровым, уж точно.

Впрочем, тут кажется, что Гослинг излишне усердно заучил все те многочисленные законы сотворения собственнных киновселенных, что в итоге «Потерянная река», при всей своей очевидной самодостаточности, является не меньшей, а, может быть, даже большей мистификацией несуществующих миров, чем эти сами миры, воссозданные Гослингом точно и сочно, но и не без экивоков в стороны. Отчасти все происходящее в этой картине это просто обман, самообман, обман зрения или ложь во благо — самый сложный вид обмана? Или может все это сон, от которого невозможно проснуться? А может, а может… Куда не заверни, однозначного ответа не будет. Истинный Лабиринт Фавна, селефаис и гипнос, которым грех не поддаться. Однако это лишь восприятие картины на внешнем уровне, изложенном на киноязыке дурманящих и манящих образов, за которыми прячется нечто иное и, пожалуй, в чем-то примитивное.

На самом деле в «Потерянной реке», перманентно выписывающей постмодернистские визуальные па то под Линча, то под Рефна, то под Ходоровского, то рифмуя кислотное пестроцветье Ноэ и Рефна с китчевой цветастостью всего итальянского джиалло(отсылки к «Суспирии», «Инферно» и «Синдрому Стендаля» и «Дрожи» самоочевидны, не говоря уже о парочке перепевов мотивов Бавы-отца), то давя гнетом гиперреализма и цитируя мифологию Лавкрафта с его Древними, Ктхулху и Ньярлахотепом, Богами тысячелетий, чье пробуждение лишь приведет к Апокалипсису, то в открытую заигрывая с мотивами Клайва Баркера и его диалектикой многоступенчатых бездн Ада, Гослинг говорит о вещах, которые не требуют столь сложной шифровки. Все это лишь наносная форма, излишне усложненный авторский метод, истерическая рефлексия с мясом и костями, переосмысленный и извращенный «дух» «новой французской волны», ставший уже не новой, хотя и не слишком старой еще плотью, луковичная шелуха постмодернизма, очистив которую зритель придет к истории, в которой не все предельно, но почти все предельно ясно, стоит лишь покопаться и в самом себе.

Мать, утратившая связь с реальностью, не любящая в должной мере своих двух детей, предпочитающая все что угодно, но лишь бы избегать их общества. И сами дети, для которых Мать практически чужая, иная, не своя, которую они при этом обязаны любить во что бы ни стало на фоне медленно и неумолимо погружающегося в хаос бытия. Конфликт поколений, выражающийся не в обвинениях в предательстве и неблагодарности друг друга, а в том, что каждый сам по себе, представлен лишь черно-багряному небу и тем Богам, что судят мир на краю пропасти, в котором живут Бонс, Балли и Билли, а также Рэт — загадочная и странная, как потусторонняя Белладонна, царица Смерти, проводящая Бонса по Реке Утраты, Реке Забвения. Вместо того, чтобы начать разговор, исповедаться в ошибках и грехах, вымолить прощение у непрощенной, Билли и Бонс уходят в самих себя по сути, поддаются собственной сновиденческой надреальности, предаются побегу в никуда из ниоткуда, ибо вместо простых решений в «Потерянной реке» решения трудновыполнимые. Встреча с недремающими страхами оборачивается против самих же героев, которые решили в одночасье поймать монстров, даже не догадываясь, что таковыми являются они сами.

Жизнь — несправедлива. Жизнь — не сахар, а пуд соли. Счастье сиюминутно, а горе — беспропудно. И уже нет пути назад — только вперед, к спасительному горизонту, к тающей в облачной пыли луне, которая светит так бесстрастно. Бежать, задыхаясь и притворяясь, надевая маски, и никогда не оставаясь самой собой. Это так знакомо успешной аспирантке престижного столичного университета Анне, все житие-бытие которой до определенного времени было налажено. Она была слишком любима, слишком опекаема — что родителями, что возлюбленным профессором, годящимся ей в отцы. Несправедливо обвиненная в преступлении, Анна убегает от своей прошлой жизни, в которой было все — в никуда, в ничто, в детдом, где встречает Кристину 13 лет от роду. Непокорную, импульсивную. И вместе им суждено пройти немало дорог, проехать немало километров, чтобы понять и постичь не только весь окружающий мир, но и самих себя. Таких диких, таких испуганных.

Представленный впервые в рамках международного кинофестиваля «Трайбека», шестой по счету полнометражный фильм известного эстонского режиссера, сценариста и продюсера Ильмара Раага «Я не вернусь» 2014 года является достаточно редким для всего современного русскоязычного кинематографического пространства творением, в котором царствуют от начала и до конца драматургический баланс и сдержанный постановочный стиль, без излишнего упоения чернухой, однако с наличием пронизывающего бытописательства, реалистического нерва, и насыщенного психологизма, делающими на выходе этот фильм универсальным и вневременным, актуальным и исчерпывающим, пропитанным от начала до конца духом европейскости, перенесенной на почву русскости, которой буквально в своей неиссякаемой витальности дышит картина Раага. «Я не вернусь» — фильм остросоциальный, но при этом лишенный любой утрированности в демонстрации жизни низов современного постсоветского пространства. История, начавшись на берегах Невы, где обязательно прозвучит, пускай и завуалированно, тревожный набат Достоевского(перекличка с «Преступлением и наказанием» и «Бедными людьми» очевидна, как и экстраполяция образов Сони Мармеладовой и Варвары Доброселовой в трактовке Анны и Кристины), вскоре перерастет из конкретиризированного случая, отдельного отрывка, в панорамный взгляд на жизнь и существование современных людей, обитающих на одиноких клочках земли от Питера до Кульсары, Казахстан. И взгляд этот, пропущенный через призму взрослеющего, но все еще остающегося на уровне детскости, восприятия поражает своей искренностью, чистотой, неискушенности. Взгляд в лучшую жизнь, которую не надо ждать, надеяться, вымаливать, а приближать ее самостоятельно.

Собственно, «Я не вернусь» — кино, искусно притворяющееся жанровым. Интрига с жестоким преступлением и несправедливым обвинением лишь дает толчок для развития всего дальнейшего сюжета, которое очень быстро потечет по иному драматургическому руслу, и история благополучия, незлобивости и чрезмерной опеки Анны обернется сильнейшей драмой противоположностей с открытым финалом. Драмой, в которой Анна, жизнь вроде не знавшая по-настоящему, и Кристина, слишком много в ней испытавшая, нелюбимая, неустроенная, брошенная — проходят через поступательные внутренние трансформации. Путь, дорога, странствие в своей неизбежности и безбрежности кажутся слишком простым набором символов для прояснения темы обретения собственного Я после тщеты многочисленных блужданий, стенаний и гореваний. Однако, невзирая на такую метафорическую прямолинейность, безыскусную простоту, «Я не вернусь» действует, нажимая на самые больные темы современного общества, как-от детская жестокость(куда уж Рааг без нее!), человеческое равнодушие, брошенность, отсутствие в жизни моральных ориентиров, духовная безнадега и, в конце концов, в качестве финальной реляции — тема взросления и отрешения от тягостного прошлого, от которого Анна бежит, но на самом деле от себя не убежишь. Оно настигнет все равно, и придется расплачиваться за ошибки, каяться в грехах, припадать к иконам. И не возвращаться в ту тьму, которая раньше называлась привычной жизнью, сотканная лишь из бессмыслиц и пустот.

Жанр определяет все, авторитарно диктуя условия для создания той или иной картины, в особенности если она даже не тщится притвориться чем-либо обособленно интеллектуальным и стоит лишь на своих двоих ногах(одна из которых намного короче другой, потому бех хромания объективно не обойдется) старомодной олдскульности и эксплуатационности. Жанр определяет все, учитывая, что в нынешних, далеко не самых вдохновляющих кинематографических условиях, когда такое понятие как «новизна» безвозвратно утрачено или умервщлено, границы жанрового кино без полутонов окончательно размыты, и подчас бывает совершенно не ясно не то, что вообще хотел сказать режиссер, но даже и то, в рамках какого из существующих жанров он свое заявление сделал. Примечательно в этом смысле увядание классического прямолинейного боевика, который ныне существует на стыке халтурной кровожадности почти без рамок и выходя в ряде случаев далеко за пределы даже родимой эксплуатации или же не менее халтурной, но куда как более безобидной постмодернистской бескровности, отчего суть жанра — подарить зрителю сперва летальную дозу адреналина, а потом откачать его через спасительный катарсис, в котором кишки «очень плохих» намотают на кулаки «очень хорошие» — стала невыразимо пустой. Экшен все больше превращается в карнавал трехмерной мультипликации, а битвы за справедливость все больше напоминают гомоэротическое порно с кровью.

Не сказать, чтобы печально известный американский трэшмейкер Джо Линч, успешно утопивший в свое время в натуралистичном ультранасилии вторую часть «Поворота не туда», от которой, впрочем, плевались лишь трезвенники да язвенники и она свою драйв-ин публику таки нашла, в своей третьей по счету полнометражной картине, «Эверли» 2014 года попытался внести определенные, исключительно семантические коррективы в простонаружный эксплуатационный боевик, но и все изыскания на почве сего жанра, успевшую быть рыхло взрыхленной всем кому не лень(хотя на ум, увы, приходят все те же на манеже Тарантино-Родригес-Айзенер), он основательно переработал, выдав в итоге бодрый в своей кровавости, хотя и крайне очевидный фильм о женской мести, которая в большинстве случаев бывает лишь двух видов: изысканно-жестокой или аморально лютой. Собственно, на пункте втором фильм Джо Линча сосредотачивается в большей степени, чем на первом, предпочитая игре намеков жуткую кровавую баню, во имя стыдливого сохранения минимизированной бюджетности разыгранную в четырех стенах. Не выходя за рамки герметичного пространства, Линч сперва сооружает, явно с помощью гастарбайтеров, а потом успешно разрушает нескладный сюжетный фундамент, заботясь не столько о естественности происходящего на экране, сколь об эффектности оного. Логика бездыханно умирает в первые полчаса, и вплоть до момента счастливого конца, который наступит даже быстрее, чем кажется, «Эверли» будет эдаким оммажем олдскулу, снятом с олдскульной же небрежностью, необязательностью, чуть ли не аматорской кустарностью, делающей в итоге фильм Джо Линча суровым, мрачным, извращенным, но весьма пустым творением с утилитарной функцией напускать побольше кишок, сделать из них фарш и потом из него же сделать калорийные бифштексы, предназначаемые для самой нетребовательной публики.

Впрочем, «Эверли» с самого своего начала и не предлагает зрителям никаких умозрительных истин(с интеллектуальным наполнением тут вовсе беда, если не сказать хуже — катастрофа сферического масштаба), доводя практически до абсурда все существующие жанровые архетипы. Бесспорно, «Эверли» разыгрывает в тесных рамках старомодного бэмувишного кино классическую историю возмездия, параллелей с рэвендж-муви самого разного разлива в картине хватает с лихвой, но лишь одними синефильскими игрищами сыт не будешь, но только лишь в них Линч знает толк и вкус, но не меру. И кажется, что дальше уже вряд ли будет лучше и все остальное действие экран будет заливаться лишь кровью, но оказывается, что хуже вполне может быть. Стоит только подождать чуть-чуть. И, хоть Джо Линч использовал на всю катушку драматургический метод единства пространства и времени, это совершенно не оправдывает весьма посредственный результат на выходе. Возникает явственное ощущение, что «Эверли», как и недавний «Саботаж», претендует лишь на то, что бы не столько пересмотреть каноны жанра(очевидно, что это уже невозможно, как не пытайся, а если и пытайся, то станет лишь еще хуже), сколь их тотально переизвратить, заменяя экшен, драйв, динамику, зудящие нервы бессмысленной бойней, а под правильной местью понимая то, что сама мстительница к финальному акту своей персональной греческой трагедии обязана окончательно свихнуться и стать ничем не лучше взбесившихся якудза, у которых хотя бы имеется какой-никакой, но кодекс чести и поведения, выпестованный веками и которому следуют даже самые отъявленные бесславные ублюдки. У крохотной, но очень яростной дамы с пушками с именем Эверли, которую успешно опустили на самое дно, пустив к тому же пару раз по тривиальному кругу секс-рабства, единственным моральным стимулом для выживания было лишь исключительное желание во что бы то ни стало искупаться в крови своих врагов. Но в итоге по заслугам получили все.

Хоррор-альманах «Комната душ», о запуске которого в производство в пику чрезвычайной современной моде на кинематографические сборники разномастных мастеров ужаса, объединяющихся вокруг какой-то одной творческой идеи или единопорывного замысла, стало известно в конце 2012 года, пожалуй, ныне может справедливо именоваться самым роковым и мучительным для всех его создателей и созидателей проектом, поскольку ко времени первой премьеры ленты на Housecore Horror Film Festival говорить об окончательной версии картины едва ли стоило ввиду того, что далеко не все занятые в альманахе именитые и знаменитые режиссеры, как то Ричард Стэнли, Есихиро Нисимура, Жозе Можика Маринш, Майкл Тодд Шнайдер и Райан Николсон, сумели снять по новелле. Процесс создания фильма дико затянулся, виной чему были отнюдь не препоны MPAA (это еще ленте только предстоит), а вящий перфекционизм всех ввинченных и впоследствии безболезненно вывинченных из структуры картины режиссеров. И лишь в 2014 году на Брюссельском международном кинофестивале была представлена окончательная, судя по всему, версия картины — без выбывшего после длительных раздумий из проекта Андрея Исканова, предпочетшего расширить собственную новеллу «Точка» до полного метра, и на выходе состоящая из девяти жутчайших историй обольщения, отмщения и извращения от Руджеро Деодато, Уве Болла, Серджио Стивалетти, Мэриэн Дора, Начо Вигалондо и других, перечисленных выше, включая Джереми Кастена, отвечающего за связующую фабульную линию между каждой из историй. Позиционирующий себя как альманах экстремальных ужасов, фильм «Комната душ», бесспорно играя на синематическом поле скандальной «Азбуки смерти», начисто превосходит по своей эксплицитной жестокости и омерзительной натуралистичности азбучную мозаику ужасов и страстей, в полной мере оправдывая свою принадлежность к андеграунду, в сюжетной своей завязке — с подпольным ночным фетиш-клубом под Парижем для избранных — невольно отсылая к традициям небезызвестного «Хостела«. Однако сейчас и вовсе вопрос о релизе картины, к которой в качестве режиссёров могли быть привлечены и Клайв Баркер, и Срджан Спасоевич, и Люцифер Валентайн etc, остаётся открытым из-за ряда скандалов, испортивших репутацию проекта на корню, хотя главный продюсер альманаха и передал все права небезызвестному Уве Боллу.

В открывающей ленту новелле под названием «Мост», снятую культовым итальянским хоррормейкером и грандом каннибальских ужасов Руджеро Деодато, рассказывается интригующая история о женщине, которая встретила на мосту, имеющем крайне дурную славу из-за произошедшего тут двойного самоубийства, двух загадочных детишек, поразивших ее своей непосредственностью и неизъяснимой почти невинностью, исходящей от их лиц. Но, к сожалению, дети оказались искусно обманчивыми в своих ликах невинности, уведя даму до сумеречных пределов Ада. Жанрово данная история принадлежит скорее к мистическим зарисовкам на тему зловещих детишек, в которой Деодато так и не смог(или не сумел, что вероятнее всего) по-настоящему раскрыться, и новелла держится не столько на обильных кровопусканиях, сколь на сбалансированной атмосфере сгущающегося ужаса, пронизывающего до костей макабра, гнетущего ощущения грядущего финала.

От истории разрушенной невинности — к истории жестокой мести в новелле новомодного и набирающего все больше оборотов в жанре ужасов испанского режиссера Начо Вигалондо «Грехи отца», в центре нарративной площадки которой находится молодой человек, решивший во что бы то ни стало в один из светлых дней своей жизни отомстить родному отцу, причинившему в свое время нашему герою немыслимую боль и неизбывные, неискупленные пока что страдания. Вигалондо в жесткой, реалистичной и драматической манере разбивает на мелкие осколки современные семейные отношения, взирая на них с неподдельным ужасом, поскольку отныне не сын за отца, а сын против отца, ибо отец в этой истории являет собой само воплощенное Зло.

После того, как грехи отца будут оплачены кровью, омыты слезами и прогреты расчлененной плотью, зрителю суждено войти в чертоги древнего замка в новелле Серджио Стивалетти «Tophet Guorom», подвергающей сомнению истинный лик духовности и человеческой чистоты. Серджио Стивалетти, вдохновившись изысканиями Валериана Боровчика и Hammer Films, на гора выдал стильную, мрачную и сюрреалистическую историю о молодой девице, которая в поисках своего пропавшего новорожденного ребенка, попадает в лапы инфернального культа, ставящего нацистские по духу эксперименты над женщинами. Пронизанная эротизмом, наэлектризованная концентрированным готическим ужасом, с очень неочевидным финалом, новелла от Стивалетти представляет оммаж классическим фильмам ужасов 50-60-х годов, будучи при этом выразительно кровавой.

Из древнего замка, где правят бал сектанты, в отливающую стерильностью и холодом хрома медицинскую палату в новелле Мэриэн Дора «Смертельная белая полоса», повествующей о больной раком женщине, отправившейся на операцию к уважаемому доктору, который, впрочем, очень болен тоже, только психически. Нарочито переполненная детализированными натуралистичными сценами, данная новелла жанрово относится как к сугубо медицинской разновидности фильмов ужасов, так и принадлежит к чистому некрореализму и некросадизму.

Из операционной, где творит свои недобрые дела свихнувшейся на почве собственного величия доктор, в подвал обычного, среднестатистического американского дома в одноименной новелле Уве Болла, повествующей о том, что иногда даже самые близкие люди могут быть чудовищами во плоти, на публику надевающими маску благопристойности. Майкл Тодд Шнайдер в новелле «Манна» рассказал привычную для себя историю порока, завершившуюся поворотом не туда и полным «Хостелом», с явным привкусом псевдоснаффа, Райан Николсон в «Хорошей жене» в гротесковой манере показал до чего можно довести отчаянную домохозяйку, которой опостылела жизнь в четырех стенах, полная неудовлетворенности, Есихиро Нисимура в «Адском шефе» поиграл в каннибальско-кулинарные ужасы с реками крови и кучей истерзанных тел, а Энтони ДиБлази, Ричард Стэнли и Жозе Можика Маринш завершили альманах вакханалией из психоделики, киберпанка и порнопыточных ужасов семейного типа. В очередной раз, между тем.

«Комната душ», несмотря на длительную историю создания, тем не менее не является вымученным фильмом. Предельно насыщенный и цельный по своей структуре, провокационный и провоцирующий, жестокий и бескомпромиссный, альманах не стремится стать все таки новым словом в жанре ужасов, но и излишней шаблонностью тоже не страдает, представляя из себя жанровую и стилистическую многоголосицу, полифоничный набор ночных кошмаров и фантастических видений, снов и яви, разыгранных в комнате душ от души с отчетливым душком свежеподжаренной плоти.