События друзей DarkCinephile — стр. 4

Банда развратной девицы Хироки Ичуе промышляет не только разбойными нападениями и грабежами приглянувшихся им людей, которых нельзя ни в коей мере назвать святыми. Грешники, по мнению Хироки и ее подручных, должны получить сполна расплату за свои деяния и Хироки не останавливается ни перед чем, жестоко пытая и подвергая сексуальным унижениям своих жертв. Однако в один прекрасный день все пойдет совсем не так, как задумывалось изначально.

Назвавшись именем одного из самых кровожадных и устрашающих монстров Золотой Эры японских Кайдзю, зеленого мутанта-каннибала Гайры из фильма «Чудовища Франкенштейна: Сандо против Гайры» 1966 года, молодой японский режиссер, актер и сценарист Кадзуо Комидзу таким образом предпочел резко себя противопоставить всему остальному миру в целом и японскому кинематографу и его исконно гуманистическим традициям в частности. Его псевдоним был не менее красноречив, чем и его кинематографические изыскания, созданные в сотрудничестве с мэтрами японского «розового» кино, у самих истоков которого стоял достопочтенный Комидзу-сан в конце 60-х годов ХХ века.

Широкую и скандальную известность Кадзуо «Гайра» Комидзу приобрел в 1986 году, выдав на гора ставшую культовой в США и Европе дилогию «Потроха девственницы/красавицы», являющейся одной из вершин «розового» японского кино. И, хоть казалось, что тема сексуальных мутаций и дегуманизации исчерпала себя в двух картинах, в 1987 году Комидзу выпускает неофициальную третью заключительную часть «Потрошков», получившую название емкое и, как всегда для режиссера, провокационное — «Дохлятина». Правда, повторить громкий успех предыдущих двух картин «Дохлятине» не удалось и даже на японском кинорынке новый фильм Комидзу затерялся просто ввиду того, что японское «розовое» кино было и без него богато куда более впечатляющими образцами. Однако это совершенно не означает, что «Дохлятина» является плохой и ничтожной картиной.

Вновь не имея ничего общего с точки зрения сюжетного построения с «Потрохами девственницы/красавицы», но будучи при этом близкородственным им по основному содержанию, «Дохлятина» до определенного момента воспринимается как весьма неплохо слепленная криминальная зарисовка, окрашенная в густые багровые тона сексуального садизма и БДСМ вполне в духе «Адских мук» и «Слепого чудовища» Тэруо Исии. Начавшись как запредельно извращенный криминально-эротический триллер, фильм довольно быстро и успешно превращается в чистую кроненбергщину с массой внутренних и внешних мутаций некоторых персонажей с привкусом хардкорного хентая.

На эротику Комидзу в этой картине расщедрился как никогда много и, несмотря на то, что преимущественное большинство эротических сцен «Дохлятины» не являются нормальными для обывательского вкуса, сняты они стильно, ярко и даже завораживающе, причем переходы от, собственно, грязного секса к натуралистичным пыткам и гротескной монструозности в фильме весьма плавные и лишенные дискретной разбалансированности. Фильм может похвалиться мрачной атмосферой, налетом сюрреализма и макабра и интересными режиссерскими находками, в первую очередь, операторскими. Оператор ленты Акихиро Ито умело визуализирует в ленте зловещую и безграничную фантазию Кадзуо Комидзу, создавая фантасмагорический ирреальный видеоряд с динамичным монтажным рисунком и выразительно-эпатажной картинкой.

«Дохлятина», ставшая неофициально завершающей картиной и цикла о девичьих девственных потрохах, на выходе производит впечатление несколько неординарного, для западного зрителя, во всяком случае, порнопыточного фильма ужасов с весьма оригинальными элементами фантастики. Помимо стильной режиссуры и сюжета, в котором не только все попеременно совокупляются и убиваются, фильм не подкачал своей актерской игрой, высоким уровнем убедительности которой могут похвалиться Кейко Асано и Саеки Кицуко. Поклонники оригинальной дилогии от Кадзуо Комидзу, трансформировавшейся неофициально в трилогию, от «Дохлятины» будут в не меньшем, а, может, даже и большем восторге. Людям же слабонервным и не привыкшим к излишнему натурализму во всем данного творения японского «розового» кино эпохи его постепенного заката у себя на Родине лучше остерегаться.

После того, как режиссерский дебют Кадзуо Комидзу, порнохоррор «Потроха девственницы» 1986 года, мгновенно обрел статус культа в определенных зрительских кругах, режиссер решил ковать железо, пока горячо и в том же таки 1986 году, при поддержке знаменитой японской студии Nikkatsu, снимает формально сиквел своего неординарного шедевра, получивший не менее провокационное и вызывающее название — «Потроха красавицы», который по многим своим художественным параметрам оригинал сумел превзойти, который был трэшем и ничем иным.

Почему данная лента является сиквелом лишь формально? В первую очередь, фильм «Потроха красавицы» с точки зрения его основной фабулы и разворачиванию сюжета не имеют ничего общего с первым фильмом, являющем собой экстраполяцию «Зловещих мертвецов», вплетенную в откровенное эрогуро. В большей же степени «Потроха красавицы» представляют из себя классическое revenge-movie в духе классических западных и даже японских традиций кинематографа мести: от «Дня женщины» Мейра Зарки до историй о заключенной Скорпион и ей подобных. Намного стилистически выросший по сравнению с первым фильмом уровень режиссуры делает «Потроха красавицы» более ярким и более качественным творением, в котором, конечно же, без сексуального извращенного насилия никак не обошлось, но на сей раз эротика не служит доминирующим элементом ленты; она лишь умело обрамляет достаточно продуманный и интересный сюжет, который весьма прямолинеен, но при этом крайне эффектно и аффектно зрителю подан.

С точки зрения же визуального и идеологического контента «Потроха красавицы» воспринимаются именно как сиквел, продолжая тему сумасшествия и девиантных мутаций. Если в «Потрохах девственницы» лишь были слегка начертаны кроненбергские мотивы внутренних и внешних трансформаций, а хентайная сущность картины была слишком скрыта за своеобычной эротикой, то второй фильм смотрится как истинный прогресс и даже уход от типичного японского шизофренического порнотрэша. Комидзу весьма витиевато отсылает зрителя в «Потрохах красавицы» и к «Судорогам», и к «Бешеной», и даже к «Видеодрому»; он делает это как очень способный ученик, не мастер, но уже и не подмастерье, который уже не шутит, как это было в дебюте, а стремится именно шокировать, удивить и отвратить аудиторию, играя всеми оттенками грязного порно, натуралистичных ужасов и аберрантного гротеска вполне в духе Эдогавы Рампо. Не осталось следа и от на редкость топорной актерской игры. Сеира Китагава в роли Йошими смотрится весьма убедительно, умудряясь не растратить весь свой потенциал даже в откровенно слабых сценах. Мегуми Озава в роли Хироми демонстрирует все умения к актерскому хамелеонству и перевоплощениям, а второстепенный фон ленты, состоящий из героев, сыгранных Казухиро Сано и Кеном Йошизавой, радует глаз своей колоритностью.

Такой же лаконичный, как и первая лента этой неординарной порнохоррор-трилогии, фильм «Потроха красавицы» представляет из себя оригинальную смесь из кинематографа мести и стильного извращенного хоррора с телесными мутациями и жесткой эротикой. По-японски странно, противно и даже омерзительно, но при этом не так уж и аморфно и бессмысленно. Ценители японской жести и вообще азиатских ужасов, поклонники всего нестандартного и очень ненормального от данной картины будут точно писать стоградусным кипятком.

При создании своего второго полнометражного фильма, уберкровавого слэшера «Убийство по кускам» 2004 года, независимый американский режиссёр Ник Палумбо, после его выхода в свет вынужденно замолчавший на целое десятилетие, опирался на свой же дебют — микробюджетный фильм ужасов «Подонок» 2000 года, представлявший из себя предельно честное и частное живо-, и жизнеописание деяний малосимпатичного серийного убийцы женщин. Киноязыково аскетичный и вместе с тем до изощренности реалистичный, «Подонок» Ника Палумбо, занимающего свою нишу в американском андеграунде наравне с Фредом Фогелем, Риком Кастро, Биллом Цебубом, Дастином Миллсом etc, проникал в самые тёмные уголки подсознания настоящего монстра в человеческом обличье, для которого охота и последующие извращенно-сексуальные действа над жертвой стали будничной реальностью, утратив привычный привкус сладостного ритуального омовения. Совершенно бесстрастный и наследующий экспериментальной эстетике Йорга Буттгерайта, дебют Палумбо в жанре ужасов по сути лишь готовил почву для куда как более вызывающего творения режиссёра — «Убийство по кускам» в общем-то видится не просто нарочито грязным хоррором, увенчанным массой отталкивающих сцен, но даже неким сугубо синефильским экспериментом, препарирующим слэшер с сардонической садистичностью.

Картина Палумбо ничуть не прячет своей алогичности и хаотичности, кажется даже намеренно выпячивает как свой натурализм, так и совершенно ему не соответствующий морок вечного ночного кошмара со всеми своими условностями сна, иной реальности, всякой невозможности подобного — сна не жертв, но самого главного героя, чьё сознание разбито на осколки психоза и шизофрении вкупе с неонацистскими мировоззренческими установками. Абсолютный маньяк, тотальное зло, плоть от плоти всеобщей веры в свою исключительность. Внешний уровень ленты носит характер контрастной в своей броской глянцевости зарисовки мучительной жизни успешного фотографа Брэндона, на первый взгляд, естественно, обманчивый, живущего тихо-мирно в Лас Вегасе, где блэкджек и шлюхи входят в его ежедневный рацион. Щедро вываливая на экран самое грязное порево и жесточайшее горево, Палумбо все больше к финалу теряет нить внятного повествования, отдавая его на откуп гнетущей рефлексии Брэндона, все больше погружающегося в состояние чистокровного бесконтрольного безумия, ведущего его на эшафот вечности где-то там, в Аду… При этом очевидной становится типизированность его предыстории — Брэндон лишь «один из», но не единственный в своём роде. Иллюстрируя неизлечимость его патологии вполне по Фрейду, Ник Палумбо, меж тем, пытается выстроить в картине и некую политическую подоплёку, выбирая в качестве главного кошмарного видения Брэндона 9/11. Со стороны Палумбо, эта попытка привязать все беспощадные деяния фотографа-вуайериста, помимо факторов опыта его тяжёлого детства, к тому приснопамятному теракту тем не менее не кажется стопроцентно убедительной: режиссёр лишь провоцирует в отношении своего героя таким образом ответную ненависть, спекулируя на смертях реальных, не продуцируя при этом внятного антиамериканского высказывания. Лакированная история маньяка, где бесстыжая жесть уравновешена рядом самобытных изобразительных решений.

Финал же при всей клишированности воспринимается в русле определенного синефильского заигрывания, которым пронизано «Убийство по кускам» едва ли не с момента экспозиции. Участие на третьем плане небезызвестных Гуннара Хансена, Эдвина Нила, Тони Тодда и Фреда Фогеля в качестве эдаких синефильских маячков «только для своих» встраивает «Убийство по кускам» в ту же линейку жанровых образчиков, куда относятся «Техасская резня бензопилой»,"Августовское подполье» и, казалось бы, сугубо мистико-поэтический «Кэндимен». Однако с упорством опираясь в «Убийстве по кускам» на эти ленты, Ник Палумбо на выходе создал беспредельно суровый и кровавый слэшер, не лишенный шокирующей поэтики и эстетики насилия, сколь бы оно не было выходящим за рамки. Камера Брендана Флинта субьективно не скрывает своего астенического любования хтонической хирургией нациствующего фотографа, который усердно насилует попавшую в его сети девицу, приковав её к кровати наручниками, занимается оральным сексом с отрубленной женской головой или, постанывая от оргазмического сладострастия, покрывает поцелуями испещренное туловище без рук и ног и пресловутой головы. Каждый такой эпизод, преисполненный мускусного перверсивного эротизма — тщательно выстроенная авторская реприза, трансгрессивность которой подчёркивает тот абсолют ужаса, который не таится в ленте ни под намеком эвфемизмов, ни лицемерной морали.

Так называемое «французское эпатажное кино», к основным представителям которого можно в первую очередь причислить Жан-Клода Бриссо, позднюю Катрин Брейя да полукровку Гаспара Ноэ(его в особенности), примкнувших к нему вскорости Жана Кунена и Жан-Луи Коста, а также представителей «новой волны», но уже во французском хорроре — творческие тандемы Катте-Форзани, Бустилло-Мори, Ажа-Халфун, Делепин-Керверн, а также Бельво-Понзель, если конкретиризированно брать отсчет с картины «Человек кусает собаку», появившееся на исходе 90-х годов прошлого века в ознаменование и в качестве констатации очередных смутных времен и экстатических перемен во французском обществе, пережившем сытость восьмидесятнического периода и новый приход буржуазии на фоне медленно разрушающихся социополитических институтов, по сути стало ответом уже современников ушедшей в историю «новой волне» Годара, Трюффо и прочих. Новые французские эпатажники, в течение более чем десятилетия выпустившие ряд весьма нетривиальных киноработ, призваны были расширить рамки привычного, закосневшего в консервативности киноязыка, переизобрести кино как таковое, еще больше извратив постмодернистские реалии, но на поверку в большинстве своих кинематографических образцов Бриссо и Ко раздвигали ноги, расширяли клитора, расчленяли детишек, восхваляли кадаврические культы или совокуплялись с трупами. Не метафорически, естественно, а вполне прямолинейно, искренне считая, что шок — это по-нашему. Преуспевший более всех на сим поприще Гаспар Ноэ, перманентно стремившийся даже к антикинематографичности в своих картинах, начиная от дебютной «Падали» и завершая скандальной «Необратимостью», относился к той распространенной категории анархистов-нигилистов-онанистов от мира режиссуры, кто чрезвычайно успешно создал в своей маргинальной киновселенной культ Антигероя, склонного к излишне максималистским, а потому чересчур предсказуемым моральным выводам, ставших центральными во всем творчестве Ноэ, как-от «Время разрушает все» или «Один против всех»(последнее и вовсе является формулой всего мировоззрения Ноэ). Тривиальность, собственно, драматических конфликтов Ноэ густо унавоживал чернушностью, упоением грязью и мерзостями, их нарочитой поэтизацией вплоть до 2009 года, когда достопочтенный режиссер выпустил свой самый главный и самый зрелый фильм — галлюциногенный трип «Вход в пустоту», в котором избыточность низменного не стала самоцелью, а голая изнасилованная идея о перерождении не утонула в реках крови и спермы, поскольку все в этой картине, начиная от сюжета — сугубо номинального, между тем — и завершая изысканным изобразительным рядом, в котором яркий кислотный рисунок монтажа рифмуется с темами Стенли Кубрика и Ричарда Керна, цельно и неразрывно.

Воспевая умирание, сладостный бред наркоманской дремы вкупе с прохождением центрального героя картины через шесть лок, буддистское перерождение по заветам Рэймонда Муди и «Бардо Тодола», Тибетской Книги Мертвых, цитируемой в фильме порой даже слишком навязчиво, тем не менее, Ноэ лукавит, будто упрощая весь нарратив до привычных односложных фраз. В «Необратимости» клуб «Прямая кишка» был лишь преддверием Ада, он был начертан резко и быстро, показывая иную реальность, иную форму мучительного бытия мельком; во «Входе в пустоту», где ночной клуб «Пустота» синонимизирует аналогичному клубу из «Необратимости», Ноэ уже предлагает на молекулярном и бессознательном уровне погрузиться в Ад, при этом подразумевая не только философию Бардо Тодола, но и философию пустоты Нисидо Китаро, говорящей о невоплощенности человеческого Я, о бытие и небытие, которые тождественны между собой, об этом вселенском Sein и Nichtsein, ведущем к самопробуждению через кошмарное осознание реальности.
Собственно, именно последнее — небытие по ту сторону жизни и бытие, то есть сама жизнь Оскара и Линды, напоминающая бесконечный кошмар, или сон в еще более ужасающем сне лавкрафтианских Древних — царствует в картине ощутимее всего. Поэтика низменного, пропитанная смрадом изысканий Жана Жене, Пелевина(его по касательной, но все же схожие мотивы проглядываются), Рю Мураками и Онироку Дана, Брета Истона Эллиса и Ирвина Уэлша — трип в вагинальные глубины с последующей эякуляцией синонимизирует и в то же время иронизирует над «Грязью», тогда как отсылкам к их наиболее значительным произведениям «Вход в пустоту» даже перенасыщен; грязный реализм парадоксально соседствует с сугубо философической послесмертной тропой Оскара и к самому себе, к новому осознанию и воплощению, и к той всеобъемлющей материнской груди этого Nichtsein, Пустоты, почти что Шуньяты, исходя из которой все и все условны и в которой герою суждено раствориться, стать частью экзистенциального пространства, отрешившись от любой прозы, связывающей его с самой жизнью, которая, по Ноэ, вторична и слишком мучительна, чтобы держаться за нее, бороться. Спасения от обреченности режиссер видит не в спасении души, не в исцелении от пороков, аддикций и демонов, этих асур, которые давно овладели Оскаром и Линдой в их земном воплощении, а в еще большем угнетении собственной плоти, в самоуничтожении, в боли и страданиях, которые в конце концов приведут к закономерности новых рождений. Путь к спасению лежит через вход в Пустоту, через невозможность этого спасения тривиальными способами, без Ада нельзя постичь ни Рай, ни Чистилище, но по Ноэ именно Ад и есть этим Раем. Вообще же, «Вход в пустоту» — фильм и политеистический по духу, и в мрачных инфернальных видениях, не говоря уже о финале, в гротесковом ключе переосмысливается и идея непорочного зачатия, и христианского самопожертвования.
Безусловно, ставить диагноз фильму вовсе не означает ставить диагноз всему обществу, в условиях которого он был создан, однако «Вход в Пустоту», искусно зарифмовывающий низменное с высоким, Жене с Китано, творя треугольник Эрос(подразумеваемый инцест) — Ничто(Nihil) — Танатос, греховность и святость, плоть и дух, придающий идее Сверхчеловека оттенки маргинальности, кажется самым философским и замысловатым фильмом Ноэ, тем образцом чистого, лишенного любой жанровой шелухи, кино, которое уже и не кино вовсе к финалу, но новая реальность, новый миф и мир о жизни, которой не было, но к которой все стремятся. За пределами сумеречной зоны, за пределами смерти, за пределами любви. За пределами иглы, с которой капает на пол окровавленный растопленный героин.

Земля далекого будущего, погруженная в хаос и разруху. От США остались лишь воспоминания о звездной пыли, едва ли сохранившиеся в первозданном виде на охваченных террором территориях, населенных оставшихся в живыми по остаточному принципу. В славном Городе Ветров и некогда мекке самой разношерстной бандитствующей публики Чикаго, где правит всем тиранам тиран, до корок заучивший учения чучхе, тоже не все в порядке, ибо от подростков, не достигших половозрелости, требуется определиться не только с сексуальной ориентацией, но и собственными политическими воззрениями, присоединившись в итоге до конца дней своих(причем конец этот может быть очень скоропостижным) к добродетельным фракциям. Однако очень скоро этот дивный новый мир начнет трещать по швам с появлением на его авансцене очередной избранной быть избранной по имени Трис.

Красной нитью, прошивающей ткань всех без исключения антиутопий, является четкое разделение на белое и черное по социальному, расовому или любому иному принципу, тотальные раструб и сегрегация в системе, далекой от прелестей демократического мира. Однако если в серьезных антиутопиях и не суть важно, книги ли это или фильмы, главенствует идея, смысл, то в подростковом чтиве антиутопической разновидности — исключительная развлекательность и упрощенность. В подобных произведениях, пик популярности которых пришелся на нулевые года, нет и не может быть даже полутонов, оттенков, дополнительных подтекстов и всего того, что обогащает развитие первичного сюжета. Упор лишь на легковесность и тривиальную лирику, которая не всегда и не везде может равноправно сочетаться с физикой, порождая на выходе дрожжевое брожение жанров по постмодернистским заветам.

«Дивергент» 2011 года Вероники Рот — очередная подростковая эпопея, ставшая бестселлером в определенных читательских кругах — является не более чем паразитарным образованием на теле более удачных, хотя и совсем не лишенных шероховатостей «Голодных игр» Сьюзан Коллинз, потому едва ли можно говорить вообще о художественных достоинствах данного литературного ширпотреба самого невзыскательного свойства, ибо они минимизированы. Потому и экранизация подобного чтива, одноименный фильм 2014 года, снятый под режиссерским рукоблудством Нила Бергера, воспринимается как своеобразная данность моде на антиутопические пастиши для публики, не пробовавшей на вкус Стенли Кубрика и Фрица Ланга, но как таковую кинематографическую цельность и ценность не имея вовсе, представляя из себя новый проигрыш на старый лад знакомых мотивов, видоизмененных в угоду авторскому замыслу с лапидарной целесообразностью.

Вновь перед зрителем предстает общество в состоянии тотальной катастрофы. Общество, стоящее на краю пропасти и обреченное туда упасть скорее рано, чем поздно. Вновь наблюдается активность на фронте предпубертатной и пубертатной публики, которая по достижении определенного возраста отправляется в расход на очередную игру на выживание с последующей проверкой на вшивость, то есть приверженность всем немногочисленным бесхитростным принципам Великой и Ужасной Системы. И вновь с ней начинает бороться не обыкновенный люд, заточенный во фракции, а Избранная, которая, естественно, еще и попутно встретит своего принца не на железном коне, но с пулеметом. Главенствующая в картине проблема жизненного выбора и последующего обретения своего Я подается безыскусно, а все возможные и невозможные даже политические и социокультурные аллюзии в фильме остаются сугубо периферийными, носящими рясу этакой необязательности, вникать в которую не требуется, а следовало бы, поскольку чем дальше в лес, тем все гуще мрак. Мрак многочисленных шаблонов, которые не скрывают своей порочной личины, и мрак чрезвычайной упрощенности вкупе с явным стремлением сыграть в голодные игры, но с новыми лицами, но со старыми правилами. Моментами фильм становится симптоматично пародийным по духу, ибо серьезность всего происходящего поступательно достигает высот наичистейшего абсурда, а сюжет замораживается в состоянии тривиального квеста, где все задания просчитаны до длинной вереницы нулей с предсказуемым результатом. И далее все слишком просто и очевидно будет развиваться, чтобы «Дивергент» можно было счесть по-настоящему оригинальным творением. Шитый белыми нитками сомнительный сюжет, страдающий диареей вторичности, хоть и к финалу набирает определенные обороты, становясь динамичным и даже в меру сил зрелищным, но это не становится спасением всего фильма, который чересчур бесхитростен и намеренно пуст. Причем эту всеобъемлющую зияющую пустоту бесхарактерности и бесхребетности даже не пытаются компенсировать ни внятной режиссурой, ни четким сбалансированным стилем повествования, ибо фильм грешит аки девственница в последней стадии дефлорации/беременности истерическими перепадами настроения и жанров, все больше скатываясь в сюрреалистический сумбурный трэш, в котором, как известно, и не суть важно что и как ты творишь. Главное — с задором! Главное — с хардкором! Но на поверку у Нила Бергера выходит совершенно бесцветный и безвкусный китч, в котором форма все еще страдает неопределенностью неполовозрелости, а содержание топчется на месте вплоть до финала, в котором кровь и кишки возможны, пускай и в очень далекой негоризонтальной перспективе.

Эстетика gore — сверхжестокого направления хорроров, опирающегося исключительно на изощренный промискуитет членовредительств с самыми разными соусами и ракурсами, порциями и пропорциями — в классическом его понимании, во всяком случае, едва ли подразумевает что-то большее и значительное, чем насилие ради насилия, умноженного во сто крат на физиологичность вызывающе тошнотворного уровня порой вкупе с осознанной алогичностью художественного пространства той или иной кинокартины, эксплуатирующей самые яркие и броские кровавости. Gore и сопутствующий ему splatter своей природой стихийности со скрупулезной точностью собственных координат вписывается в избыточные, китчевые киновселенные бэшного кинематографа, в которых даже невнятное моралите не обязано существовать, а если оно и есть — только для галочки, для некоего сумбурного оправдания, для осмысления обессмысленного потока сознания в грязном мясном цеху, на латунных блестящих крюках которого висят обезображенные трупы; лишь пресловутые витийствования жестокости, рваный синтаксис и обсценный глагол кинослога наипримитивнейшего и наипротивнейшего уровня.

«Внутри» aka «Месть нерожденному» 2007 года — дебют французского дуэта режиссеров Александра Бустильо и Жюльена Мори — непривычно лощенный стилистически пример европейского gore, на фоне не лишенного ноток гротеска американского отличающегося крайней степенью сумрачности и безнадеги. Тем примечательнее кажется «Месть нерожденному» в этом общеупотребительном жанровом контексте не столько своей мясной начинкой и количеством жестоко убиенных за минуту экранного времени (с этим все по доброй традиции в полном порядке), сжатого до пределов, сколь тем, как преподнесена эта очевидная форма, в gore всегда превалирующая над каким бы то ни было содержанием. Не скажешь, что «Мести нерожденному» присуща изысканная вязь кинописьма или излишняя погоня за психоделической рефлексией вслед за главной антигероиней, загадочной женщины в чёрном с психопатическим блеском в глазах и холодными переливами стали ножниц за пазухой, но определённый крен в единовластие визуального и аудиального в картине наблюдается. Мясо остается мясом, однако снятым с патологическим вкусом и желанием вызвать пресловутое отвращение при минимуме выразительных методик взаимодействия; камерность фильма лишь еще пуще усиливает эффект тотальной апокалиптичности, скрадывая и некоторую сценарную кустарность «Мести нерожденному». Мрачная, местами доведённая до двухцветности картинка с диктатом чёрного и кроваво-красного с первых кадров, облаченных в хитон депрессивного саундтрека композитора Шанфро, усыпляющая до состояния коматозности манера операторской съёмки Лорана Бареса в начале ленты далее прерывается резким монтажом Бакстера не саспенса ради, но ощущения нескончаемого кошмара этой кровавой бани. Финал здесь предрешен, а экзистенциальные метания обрублены по локоть и утоплены в кислоте зверских смертоубийств, не бесцельных тем не менее.

В своей картине, которую можно определить и как чисто женский хоррор, Бустильо и Мори выворачивают наизнанку главное предназначение женщины — материнство, раскрывая болезненную природу этого инстинкта через призму мести. Сюжет фильма прозрачен и не нуждается в дополнительных подтекстах: все просто — новая жизнь должна родиться, даже если во имя её и во имя собственного желания стать первоматерью придётся совершать немыслимое. И для героини Беатрис Даль нет никаких табу на пути к осуществлению цели своего бытия, тем паче ещё она усилена хладнокровной мстивостью, что вовсе стирает все грани между гуманностью и бесчеловечностью. Её мотивы понятны, хотя и в контексте ленты спорны и провокационны, но именно эта женщина в чёрном одеянии толкает Сару саму к совершению нескольких противоестественных преступлений, в первую очередь матереубийства, уравнивая таким образом себя и её, в глазах своих делая Сару ещё худшей и не имеющей уже никакого права вынашивать невинного дитя. Тем более, что заметно, что авторская позиция лежит отнюдь не на чаше весов Сары, имя которой подспудно символично, хотя бы из-за неслучайного наличия финального кадра, в котором безымянная психопатка уподобляется Богородице с младенцем. Окровавленной Богородице с младенцем в купели насилия и мук, но для Бустильо и Мори в таком беспросветном финале нет ничего удивительного или предосудительного. Как и «Развод» Олафа Иттенбаха, вышедший в том же 2007 году, «Месть нерожденному» видится своеобразной бытовой мясорубкой, фундаментальной причиной которой стала чрезмерная тяга к реализации собственного материнства, пиковое стремление защитить или получить своё потомство, даром что цена всего этого неимоверно высока.

В 2014 году мир низвергнулся в пучину Апокалипсиса и в его наступлении виноват был, естественно, человек, изрядно заигравшийся с собственными химическими, бактериологическими и ядерными вооружениями. Вместо зеленых лугов и бескрайних полей, вавилонских башен мегаполисов и пасторальности деревень теперь, в году 2031 н. э., лишь выжженная безжизненная пустыня, а все, кто остался в живых после грандиозной аннигиляции, едут в никуда в длинном инфернальном поезде по бесконечной трансевразийской магистрали. В этом поезде все осталось таким же, каким было некогда ранее: тем, кто облачен властью, даровано все, что они пожелают и их мир — это первые вагоны, а хвост — гетто, коммуна и концлагерь одновременно. Но однажды один из обитателей низов по имени Кертис решает восстать против царящего в поезде режима террора.

2013 год ознаменовался в Голливуде громкими дебютами сразу трех выдающихся режиссеров современного южнокорейского кино, давно ставшего в авангард всего азиатского кинематографа ХХI века, а именно мэтр южнокорейского нуара Чхан Ук Пак снял изысканного «Стокера», мастер иронии Ким Чжи Ун представил постмодернистский олдскул «Возвращение героя», а мрачный визионер Пон Чжун Хо дебютировал в Голливуде красочной масштабной антиутопией «Сквозь снег», основанной на одноименном графическом произведении Жака Лоба. Впервые широко представленный на Берлинском и Римском ккинофестивалях, этот изощренный как с точки зрения визуального, так и идеологического наполнения высокобюджетный гиньоль, претендующий на лавры самого настоящего интеллектуального блокбастера с явно провидческой начинкой, так и не добрался до российских зрителей при том, что данная картина сильно уступает иным фильмам научно-фантастического и постапокалиптического плана американского производства, которые российский зритель имел возможность лицезреть в 2013 году, как-от меланхолично-религиозный «Обливион» или динамично-прямолинейный «Элизиум».

По сути своей «Сквозь снег» представляет из себя многослойное, полифоническое и постмодернистски изощренное по стилистике, ироническое, но не аберрантно эклектическое творение, в котором удачно сплелись в едином танце как классическая научная фантастика, так и пронизанная духом революционных деструкций постапокалиптика, иронический и по-азиатски кровавый трэш с обязательным набором отрубленных и расчлененных конечностей, так и философская драма, голливудский кинокомикс и нео-вестерн в духе «Крота» Алехандро Ходоровского и «Дьявола пустыни» Ричарда Стэнли. «Сквозь снег» перманентно играет со зрителем формами и возможностями киноязыка, и Пон Чжун Хо пользуется ими на полную катушку ввиду данной ему полной творческой свободы, потому в фильме нашлось немало места и для библейского промискуитета, и для анимационных вставок, и для емких и точных характеристик и портретизаций современного общества, ведь едва ли стоит воспринимать «Сквозь снег» как просто развлекательное творение, Этого, увы, к счастью или к несчастью, кому как, естественно, зрителям ждать не приходится и на два часа зритель погружается в мощное кинопереживание, отправляется в путешествие в мир столь недалекого будущего, в котором вся жизнь поместилась на мчящемся словно из Ада поезде, который олицетворяет собой современный мир и нас в нем, с присущими нам социальными ролями и функциями и ждущими перемен и своего Мессию, которым оказывается обычный паренек с внешностью Капитана Америки и духом Че Гевары по имени Кертис.

Сюжет фильма достаточно линеен и представляет собой взращивание бунта, поход из конца в начало зловещей черной колымаги, свержение диктатуры. То есть по сути своей сюжетной конструкции «Сквозь снег» едва ли являет собой нечто новое; зрители видели неоднократно подобные сюжеты с разной степенью удачливости воспроизведения, однако назвать фильм предсказуемым и однобоким не выйдет при всем желании. Не имея явной политической тенденциозности, Пон Чжун Хо показывает в своей картине, что не бывает ничего вечного, и даже сила и чудовищный контроль, подавление и цензура рано или поздно оборачиваются кровавыми взмахами маятника. Творимое Зло возвращается бумерангом к тем, кто раскрутил кровавое колесо, и путь из конца в начало в рамках избранной режиссером структуры становится путем прогресса, причем прогресс на сей раз обеспечивают и создают не цивилизованные, а по сути своей ничтожные и жестокие люди, тираны, увенчанные врученной самим себе короной и купающиеся в золотом дожде, а доведенный до состояния отупения, до атавизма народ, который пожелал жить по утопическим принципам Маркса-Энгельса. Однако Пон Чжун Хо не сильно идеализирует ни Кертиса, которого блестяще сыграл Крис Эванс, ни его сподвижников, ибо смотрит на своего Мессию и его апостолов он с легкой иронической успешкой. Как бы не вышло так, что, свергнув одного тирана, к власти не пришел иной, ибо история успела доказать истинность этого утверждения. Потому и завершается фильм не на пафосной интонации; режиссер в своей истории ставит не точку, жирную и окончательную, а сотни многоточий, предполагающих массу альтернативных ходов. Впрочем, свет в конце длинного туннеля найден будет.

Фильм будто негласно вступает в полемику с беспросветной лебединой песней Алексея Германа «Трудно быть Богом», выстраданную им на протяжении 15 лет, но там, где Герман не видит спасения, а лишь морок и грязь, Пон Чжун Хо все еще надеется на буддистское перерождение и восстановление справедливости и баланса сил в этом мире, и так едущем в никуда с каждыми неделей, днем, часом, минутой, секундой. И, если фильм Германа откровенно пронизан христианскими мотивами, то «Сквозь снег» не столь однозначен, ибо одним из ведущих символов фильма становится сакральный Мотор, которому молятся местные лидеры из первых вагонов, Мотор, воплощающий в себе все ужасы технократии. Если Богом становится святая Микросхема, ревущий Мотор, то это уже фактически мир без Бога вовсе, и его нужно снова изобрести, создать, и лишь потом впустить в свой разум.

«Сквозь снег» черный закопченный поезд, груженный людьми различных рас, возрастов и социального положения, пробирается к своей Земле Обетованной. Грядут перемены, кровь и ярость, и хаос, но не будет ли Пророк, восставший на этом поезде и поднявший люд на бунт, самозванным?

Давно уже ставший мифом в душах и умах людских, готической темной легендой, пересказанной и перевранной не один десяток раз, монстр безумного доктора Виктора Франкенштейна, собранный из частей не очень свежих трупов аки инфернальный конструктор Лего и нареченный Адамом, в современном мире становится одной из противоборствующих сторон в извечном кровавом конфликте между метросексуальными демонами, облаченными в кожу, и малосимпатичными горгульями. По-прежнему изгой среди людей и герой среди ему подобных созданий.

Безымянный монстр, созданный болезненной фантазией восемнадцатилетней англичанки Мэри Шелли, уже давно стал одним из самых культовых и значительных культурологических архетипов, воплощая в себе образ не ведающего жалости искусственного недочеловека, Чудовища, порожденного человеческим самолюбием, гордыней и амбициозностью. Герой многочисленных фильмов ужасов, как классических, так и не очень, только в одном 2013 году успел стать несколько раз объектом постмодернистского кинематографического переосмысления, однако настоящей художественной удачей стал лишь фантасмагорический хоррор «Армия Франкенштейна», в которой действовал не сам монстр, а лишь добрый доктор, его сотворивший. Тогда как худшей вариацией на тему монстра Франкенштейна стал фильм «Я, Франкенштейн», вторая по счету режиссерская работа знаменитого американского сценариста и продюсера, создателя «Пиратов Карибского моря», «Соучастника» и «Цены измены» Стюарта Битти, взявшего за основу своего высокобюджетного гиньоля одноименный графический роман Кевина Гревье, в котором дитя больного разума господина Виктора было помещено в современную киберпанковую реальность.

Однако, к сожалению, Стюарт Битти не сумел выжать из достаточно нетривиально и интересного сюжета весь художественный потенциал, и лента потерпела как сокрушительное кассовое, так и чудовищно оглушительное художественное фиаско. Фильм Стюарта Битти на выходе представляет из себя фактически бессмысленную и практически бессодержательную и трудную для зрительского усваивания постмодернистскую кашу из мотивов «Другого мира», «Ван Хельсинга» и «Пастыря» с «Блэйдом», причем роль главного антагониста Набериуса сей на редкость глупой ленты отыгрывает и блиставший в вайсмановских вампирско-вервольфных романтических боевичках Билл Найи, в картине Стюарта Битти уже своей сильной актерской игрой и харизмой не поразивший, хотя на фоне откровенно заторможенного Адама Франкенштейна, изредка начинающего философствовать в духе своего давнего литературного прародителя из романа Шелли, герой Билла Найи смотрится вполне бодрячком и не без тени самоиронии, коей, к примеру, в центральном персонаже Аарона Экхарта едва ли много наберется на минуту экранного времени. Постоянно блуждающий в фильме с лицом древней готической статуи, не выражающей ничего, кроме внутренней пустоты, Адам, как и преимущественное большинство персонажей картины, производит впечатление картонного и ходульного героя, которому совершенно не получается симпатизировать, ибо ассоциировать себя с мертвой пустотой крайне непросто.

Аморфный сюжет, в котором не прослеживается явная повествовательная цельность, и невыразительная режиссура с массой грохочущих в своей монументальности визуальных эффектов, подавивших как таковую внятность и оригинальность, и вовсе приближают фильм Стюарта Битти к худшим образчикам современного бэмувишного кинематографа, мало чем отличаясь от фильмов таких печально известных студий, как Full Moon и Asylum. Однако, в отличии от большинства фильмов этих трэш-империй, которые априори не бывают серьезными, «Я, Франкенштейн» тщится стать нечто более нестандартным, тщится выйти за тесные рамки бездумного трэша, коим фильм остается при любом раскладе, привлечь зрителей определенной философичностью, якобы искусно завуалированной за буйством красок и минимально-эксплицитного насилия. Но эти попытки оказываются бесполезными; 80 минут бесконечных эффектов, не отличающихся излишней убедительностью, компенсированной избыточностью, оказываются потраченными впустую, попросту нещадно вырванными из жизни. Фильм совершенно не запоминается и на удивление даже как среднестатистический блокбастер напрочь проигрывает иным образцам легкого жанра, не развлекая и не увлекая, становясь амбициозным и претенциозным пшиком, эдакой незавершенной хоррор-инсталляцией, мертворожденным подобно самому безымянному монстру герра Виктора проектом. Еще одна франкенштейнизация на современный лад не удалась.

Краеугольным камнем в фундаменте творчества одного из ведущих итальянских режиссёров современности Джузеппе Торнаторе является тема времени. Времени, которое постоянно меняется и меняет людей, в нем существующих; времени, которое ускользает и карает за беспечность; времени как самой непоколебимой величины в извечном для всего итальянского кинематографа ХХ века неореалистического и постнеореалистического толка конфликте маленького человека и большой истории. Причём типология большинства персонажей в фильмической вселенной синьора Джузеппе дихотомична; в его творчестве на первый план всегда выдвигаются или герои своего времени, пуповиной намертво сросшиеся с эпохой (таковы Раффаэле Кутоло из дебюта постановщика «Каморрист», ознаменовавший собой новую страницу мафии: Новеченто из «Легенды о пианисте», свидетель главных событий ХХ века; несовершеннолетний Ренато из «Малены», разворачивающейся на фоне грозных исторических пертурбаций и, наконец, все герои «Баарии», выкристаллизовавшей саму суть национального итальянского характера), или же персонажи, не имеющие никакой связи с реальностью, тотальные авторские метафоры, находящиеся не над, но вне времени, как писатель Оноф из «Чистой формальности» попавший в паутину собственных времени, памяти и прошлого, путешествующий по своим воспоминаниям Сальваторе де Вита, герой «Нового кинотеатра Парадизо», альтер это самого Торнаторе, аферист Джо Моретти из «Фабрики звёзд» и являющийся эдаким кривозеркальным отражением Онофа Верджил Олдман, герой последней по счёту крупной картины Торнаторе, эстетского искусствоведческого триллера «Лучшее предложение» 2013 года.

Аукционист. Коллекционер. Приобретатель. Присваиватель. Всем этим является достопочтенный Верджил Олдман, подчинивший всю свою сознательную жизнь коллекционированию предметов искусства. В своей тщательно закамуфлированной от глаз посторонних Белой Комнате Верджил предается актам сакрального фетишизма, чувственной созерцательности, буквально растворяясь в тех дамских портретах, что развешаны там. Он в сущности является человеком без прошлого, настоящее которого напоминает не жизнь даже, но бессмысленное и бессознательное существование. Олдман — герой, для которого время вокруг него застыло, замерло, перестало быть чем-то самоопределяющим и значимым. Режиссёр показывает для зрителей течение жизненного времени по Олдману в сцене в ресторане, на первый взгляд являющейся сугубо рамочной и незначительной. На некоторое время камера оператора Фабио Замариона буквально замирает на одной точке пространства, почти без движения. Таков и распорядок жизни самого героя, для которого все остановилось в личном развитии, ссушив до черствой корки все его эмоции даже в его собственный день рождения, когда он не позволяет себе гурманствовать в полную силу, лишая себе всех оттенков вкуса, эмоций, чувств. Жизнь Олдмана лишена любой непреднамеренности, непредсказуемости. Даже имя его выглядит совершенно не соответствующим его истинной сути. Верджил — Вергилий — vigili — бдительный. Бдительный Олдман. Бдительный старик, который не распознал в Загадочной Даме подвоха, но что если он сам обманываться рад, принимая как данность своё бессодержательное бытие, которое он ошибочно считает полнокровной жизнью.

Обратившись к семиотике женских портретов в коллекции Олдмана станет ясно, что Джузеппе Торнаторе в сущности создал не аферистически-авантюристический триллер о ловком обмане человека, всю жизнь обманывавшего самого себя своей мнимой жизнью без смысла, но афористическую притчу о времени, которое обязательно настигнет и в итоге останется лишь одно: томительное ожидание во имя новорожденного смысла жизни, обретшей наконец свою плоть. Впрочем, Олдман на самом деле неосознанно, но призывал к себе роковую женщину, ведь все портреты в его галерее изображают женщин, коварство и обман которых общеизвестны. Аристократка и мошенница Катарина Сфорца — и разве не такая встретилась на пути Верджила? Элеонора Толедская, чья тяга к власти наказала её смертью первенцев — и разве не к власти над своей возлюбленной стремился сам Олдман, постепенно разоблачаясь сам? Бьянка Капелло, Лукреция Панчатики, Элеонора Тухская etc. Все эти женщины обладали силой, с которой не могли справиться их мужчины, и демонстрируя эти портреты, сам режиссёр нарочито отрубает интригу, ведь так должно быть все ясно зрителям, что ждёт впоследствии безнадёжно сошедшего с ума от любви Вирджила Олдмана, получившего в своей блеклой, искусственной, созданной свыше будто руками самого Жака Вокансона, жизни самое лучшее предложение, цена которого, впрочем, оказалась чересчур высока. Но такова цена избавления от непогрешимости и вечного бегства от горечи жизни, от безвкусного созерцания.

В то время, как мистер Клаус готовился к продолжительному саксаульному гульбищу с собственными мохнатыми оленями Дэшером, Дэнсером, Прэнсером, Виксеном, Бликсеном, Кометом, Купидом и Дандером, а миссис Клаус — собиралась на поскобливание собственных подмышек, ног и щетины, в параллельной реальности отягощенной радиоактивным апокалипсисом Японии вовсю шла, обливаясь потом, кровью и спермой (третьим значительно больше, чем вторым) война грудастых девиц лолитической разновидности и сексоубийственной наружности с ордами зомби мужеского пола, желающими засадить в потроха сим милым безжалостным девственницам. Однако когда лидер женского отряда по уничтожению зомби-насильников сходит с ума, бой-девицам приходится искать выход из множества крайне затруднительных поз, в которые они давно поставлены.

Маразм крепчал, а плоть твердела…Иначе и не скажешь о третьей части самой дикой зомби-франшизы в истории современного кинематографа, «Зомби-насильниках: Похоти мертвецов» режиссера Наоюки Томоматсу. Решив выжать все, что только можно и почти все, что нельзя из истории об очевидном кровавом зомби-апокалипсисе с неочевидными влажными последствиями, Томоматсу-сан, позорно провалившись в первой части, а во второй — более-менее реабилитировавшись, к третьей картине, выстрелившей вхолостую в том же 2013 году, что и второй фильм, дозрел до того, что «Зомби-насильники: Похоть мертвецов 3 воспринимаются уже в русле затянувшейся до бесконечности больной шутки, которая была смешна поначалу, но при каждом новом ее рефрене без переменных величин, но с обилием навязчивых констант стала откровенно зудеть и надоедать. А Томоматсу и не думает ставить жирных точек в повествовании, все продолжая и продолжая, и продолжая творить и пачкать на ниве зомби-хорроров с оттенками явственных порнофрустраций. Впрочем, в своем эксплуатационном фетишизме режиссер увлекся настолько, что третья часть просто заряжает своим неприхотливым абсурдизмом, извращенным эротизмом, полностью отсутствующим драматизмом, и каким-то неизведанным и неиссякаемым оптимизмом, возникшем по сути на пустом месте и постном масле, а также всеми прочими разудалыми «измами», ибо все больше «Зомби-насильники», а в третьей части это уже самоочевидно, становятся эдакой развратной вариацией печально известной «Санта-Барбары», столь густо обрастая бородой сюжетного идиотизма, что с ним приходится просто мириться. Во имя хардкора и знатного японского порно.

С натяжкой прокатившись сатирическим бульдозером по теме отношений между мужчиной и женщиной, зашедших в тупик, Томоматсу в третьей части своей инфернально-сексуальной бойни вступил на изрядно протоптанную «Обителью зла» тропу классического многофункционального (в смысле стилистических конструкций и эротических обструкций без инструкций), бессмысленного и беспощадного, постапокалиптического зомби-боевика, в котором все традиционно сводится под звоны металлические и стоны эротические, к зрелищной битве между живыми и теплыми и мертвыми да сгнившими, и только. Утопая в жанровых штампах, но при этом радуя повествовательным динамизмом и царящей буквально в каждом кадре атмосферой вселенского хаоса и безумия, «Зомби-насильники: Похоть мертвецов 3 так и не приходит к закономерному финалу и катарсису, вновь завершаясь на минорной ноте многочисленных многоточий, хотя кажется, что хуже уже быть не может. Но таковы, судя по всему, похотливые зомби, которых не задушишь, не убьешь и которым постоянно мало, мало, мало…Секса и крови, само собой.

Невероятно, но факт…В постапокалиптическом японском будущем не будет прекрасного далеко, зато будет прекрасное глубоко с приставкой к обнаженной во всеоружии глотке. В результате ядерно-сексуальных игрищ, завершившихся в один не самый прекраснодушный, а скорее просто душный день оргазмом с милым радиоактивным облачком, 90% всего осознанного и половозрелого мужского населения Японии превратились в глубоко озабоченных вопросами эротической сатисфакции зомби, которые жаждут сорвать покровы с потных женских телес и порвать девственниц, утащив их в лес, но лишь в окрестностях Акихабары остались парни, которым вирус побоку. Но вместо того, чтобы помогать несчастным красным девицам и спасать их от некрофилических возлияний, наши герои решают присоединиться (скорее — присовокупиться) к ордам похотливых живых мертвецов. Милым теплым дамочкам придется очень несладко.

Невероятно, но факт…Невзирая на уничижительную критику, последующий за ней низкий рейтинг везде где только можно и нельзя, включая даже порносайты, невзирая на тотальное отсутствие для любого мало-мальски знатного японского шокера, собственно, шока, обернувшегося на поверку пшиком без шика, порнографический фильм ужасов «Зомби-насильники: Похоть мертвецов» 2012 года превратился с легкой руки его режиссера Наоюки Томоматсу во франшизу, конца и края которой пока не видно, к сожалению. Но, к счастью, у Томоматсу-сана открылось второе дыхание, и фильм «Зомби-насильники: Похоть мертвецов 2 2013 года выпуска наконец-то получил не только внятную режиссуру, хотя все осталось по-прежнему на уровне дешевой и сердитой кинематографической второсортности, правда, уже без зубодробительной кустарности оригинала, но и более-менее заметный сюжет с массой альтернативгых сюжетных поворотов, и здравую долю нездорового черного юмора, густо замешанного на кексе множественных, эффектно поданных половых извращений, унавоженных для вящей убедительности синефильскими возвращениями к старой-доброй жанровой классике. Конечно, кажется порой, что в «Зомби-насильниках: Похоть мертвецов 2 Томоматсу плюет в святое, бессовестно цитируя Джорджа Ромеро с его «Ночью живых мертвецов» и «Рассветом мертвецов», Сэма Рейми с трилогией «Зловещие мертвецы» и Джо Д, Амато с его приснопамятными «Эротическими ночами живых мертвецов», но и воспринимать-то картину Томоматсу уже следует и как окончательное извращение всех существующих жанровых канонов, так и вполне угарное им потакание со всеми вытекающими, выползающими и вылетающими во все углы кровомясистыми последствиями и подробностями.

Парадоксально, но факт…»Зомби-насильники: Похоть мертвецов 2 — это очень изощренное издевательство над современной зомби-диалектикой, преимущественно увязшей в болоте тошнотворного мелодраматизма, в картине Томоматсу (да будь проклята ее первая часть!) упакованной в эротизм и тот самый знатный тошнотворный натурализм жесткого каннибальского зверства, а потому принадлежащий и к постмодернистским эрзацам зомби-хорроров как таковых. Через путь издевательства над жанром к его полной деконструкции по всем заветам олдскула.

Невероятно, но факт…Если первый фильм можно было едва ли назвать даже непристойным трэшем, в котором было плохо все, начиная от титров и завершая малозначительным кинематографическим антуражем, если первый фильм был просто оскорбительным явлением в зомби-хоррорах, превратив их в невразумительный вброс неумеренной сексуальной агрессии и сомнительного желания авторов отождествить центральных посланцев Страны Кадаврии со всеми мужчинами без исключения, которые, даже не будь они зомби не первой свежести, думают всегда второй головой, а не первой, становясь жертвами собственных деструктивных инстинктов и слепой похоти, в итоге оказываясь на смертном одре в экзистенциальном тумане давящего беспросветного одиночества, хотя и поимев не одну тысячу блондинок-брюнеток-шатенок-лысых, то фильм второй уже более осмыслен, обретая зримые и умозрительные, а местами и вовсе уморительные черты нетривиальной вариации на извечную тему борьбы полов за свое место под солнцем. Нетривиальной за счет того, что, пожалуй, еще никогда тема противостояния Адама и Евы, изгнанных из Рая вечной жизни в Ад смертного бытия не освещалась в натуральном зомби-порнохорроре, коим таки удосужились стать «Зомби-насильники: Похоть мертвецов 2.

Относительно недалекое будущее. Япония, Токио. В результате крупномасштабной ядерной атаки неизвестной террориствующей публикой столица всея Страны Восходящего Солнца оказалась перед угрозой массового заражения. Странный и страшный вирус начал изощренно истреблять все мужское население Токио, превращая его, увы, не просто в кровожадных зомби, а в зомби, страдающих перманентным спермотоксикозом, а потому требующих регулярного удовлетворения любой, даже самой кровавой, ценой. На тропу войны с ордами сексуально озабоченных зомби встают четыре очень разнокалиберных и чрезвычайно колоритных знойных девицы, которые совсем не мечты поэта.

Зомби-хорроры — один из немногих поджанров во всем искусстве ужаса, который, несмотря на очень продолжительную историю своего существования (а корни хорроров о живых мертвецах уходят в седовласые тридцатые года прошлого столетия), является в преимущественном своем большинстве достаточно ограниченным по художественным средствам, темам и подчас даже, что крайне редко, но случается, если речь идет о совсем уж микробюджетных эрзац-образцах такого хоррор-муви — визуальным возможностям, ибо у создателей фильмов ужасов о зомби выбор в конструировании синематического пространства таких картин не шибко большой: или сосредоточиться на исключительной экстравазатности всего действа, забыв о логической вменяемости происходящего, или же в угоду детскому рейтингу поддаться манипулятивной сентиментальности, которая как таковая убьет напролом всю вкусную терпко-кровомясистую хоррор-начинку. И за примерами второго далеко не ходить не надо, ибо относительно недавние «Тепло наших тел» и «Война миров Z» красноречиво и велеречиво доказывают, что ныне в зомби-диалектике царит не мрак и ужас, а лишь тишь да гладь тотальной популяризации и сглаживания наиболее острых и опасных углов ввиду того, что зомби всегда были символом человеческой отчужденности, а одиноких фриков принято ныне не газом травить и бензопилой обнимать, а жалеть, сочувствовать и любить. О, времена! О, нравы! Фульчи и Ромеро на них нет. Однако, если не брать во внимание творения некрореалистического толка, в которых зомбям уготована роль мучающихся внутри и мучающих снаружи персон со своими эмоциями и чувствованиями, то можно констатировать с грустью и печалью то, что современный зомби-хоррор скорее мертв, чем жив, духом старого-доброго Ромеро, увы, не пахнет нигде и ни у кого, как и зомби-реабилитацией в дальнейшей перспективе.

Впрочем, не все еще потеряно в жанре, и иногда на свет белый выходят фильмы о зомби с, мягко скажем, неоднозначным содержанием, которое стремится поколебать привычные представления о жанре. К таковым специфическим творениям можно смело отнести и японский фильм «Зомби-насильники: Похоть мертвецов» 2012 года, принадлежащий нетривиальному и отнюдь не конгениальному режиссерскому рукоблудству небезызвестного Наоюки Томоматсу, ворвавшегося в мир японского хоррор-андеграунда современности трансвестическо-содомическим угаром «Телефонного клуба в Осаке» 1997 года, а статус культового трэшмейкера завоевавшего с выходом двух самых известных бэмувишных зомби-хорроров в современном японском кино — «Стейси: Атака зомби-школьниц» 2001 года и «Сил самообороны от зомби» 2006 года, которые были богаты и рады своей неумеренной разудалой кровомясистостью в избытке, будучи принаряженными еще для пущего эффекту в рясы визуальной гротесковости. Собственно, готовые жанровые слепки у Томоматсу были наработаны давно, эксплуатируй сколь угодно и как угодно столь богатый материал, не изнасилованный коммонерами цензуры, но в случае с Томоматсу-саном два раза выстрелило, а вот третий, к коему относятся «Зомби-насильники», постигла удручающая осечка. И сперва даже начинает казаться, что «Зомби-насильники: Похоть мертвецов» будет настроенной на кинематографическую волну этих вышеназванных картин, возможно, даже будет их превосходить, начинаясь борзо, бодро и бойко, с места в карьер и без лишних, утяжеляющих повествование, предисловий и предысторий. Динамично и даже в меру меметично.

Однако, к сожалению, ожидаемый трэш, угар и содомия тонут в невнятности и неспособности режиссера создать по-настоящему впечатляющий фильм, в котором по идее должны были наличествовать и кровь, и силикон, и фетишизационной породы девицы, любящие все 120 удовольствий Онироку Дана, и кровожадные зомби, которые не прочь устроить всему женскому населению планеты сексуальный армагеддон кадаврической свежести. Порно, сливающееся в эффектном танце с кроваво-извращенным зомби-гиньолем, фетиши, безыскусно спрятанные под некрофилическую ветошь, — таковым обязан был быть фильм Наоюки Томоматсу, но, увы, он таким не стал даже не полпроцента. То ли Томоматсу не удосужился на демонстрацию полного хардкора и делирийности сгнивших ольдерменов похотливых зомби по отношению к героиням, дабы не получить звание заслуженного мизогиника Японии, то ли его просто подвело чувство меры и вкус к перверсиям, но на выходе «Зомби-насильники: Похоть мертвецов» представляет из себя жалкий, вымученный до полусмерти и вымоченный до смерти в телесных выделениях трэш, в котором от провокативности осталось лишь одно интригующее название, а все остальное фильмическое содержание крайней лапидарности тонет в несмешных шутках, в софткорной эротике даже без привычных для японского порно заунывных стонов убиваемых и насилуемых девиц, в отвратительном монтаже и в кустарности режиссуры. Вместо выхода за рамки получается вход в пустоту с пряным привкусом бессмысленного троллинга падких на всякую веселую гадость-извращенную радость зрителей, которым уже просто мало обыкновенной порнографии, а хочется чего-нибудь жестче, но при этом и попроще.

Застенчивая офисная труженица двадцати двух лет от роду, выросшая под властным крылом собственной матери, толком не видевшая реальной жизни за зазеркальем родных пенат и родного офиса, волей привлекательного кастинг-директора, чуть смахивающего на Белого Кролика, попадает в волшебную Страну Порнографических Чудес, мгновенно согласившись на сьемки в новый порнофильм, перевоплотившись в нем в синеволосое аниме-отаку по имени Лулу. Довольно скоро Лулу знакомится с байкершей Аяно, которая становится ее покровителем не только во влажном мире порнографического кино, но и в жизни, пригласив в свою уютную, но брутальную постель. Родилась страстная связь между двумя девицами, но постепенно омут беспорядочных половых связей на камеру, омут жестокости и насилия затягивает Лулу, которая все больше перестает различать мир реальный и мир кино.

За три года до того, как «Жизнь Адель» Абделатифа Кешиша стала штурмовать с огромным успехом разнообразные престижные фестивали и обычные экраны кинотеатров, в относительно недалеком уже 2010 году известный в узких кругах японский мастер эротических ужасов Хисаясу Сато, прогремевший в 1996 году на весь мир своей «Сплошной кровью», представил на суд публики и кинокритиков на ММКФ-2010 и канадском хоррор-фестивале Fantasia свою последнюю на данный момент времени режиссерскую работу — фильм «Девушки без имен», снятый в лучших традициях японского авторского кино и ставший экранизацией одноименного романа писательницы Азухико Накамуры. Данный фильм, жанр которого можно условно определить как порнографическая сюрреалистическая психодрама с элементами фильма ужасов, по некоторым своим параметрам сильно напоминает недавнюю «Жизнь Адель» Кешиша, рассказывая историю любовных страданий и контроверсий двух влюбленных девушек, цвет волос одной из которых хентайно прекрасен и отливает всеми пятьюдесятью оттенками голубого. Однако природа «Девушек без имен», которыми явно Кешиш вдохновлялся при создании своего эпохального фильма, намного темнее и жестче, чем мелодрама Кешиша, придерживающаяся строгих канонов художественного реализма и социальной драматургии, несмотря на комиксовость происхождения сюжета и основной фабулы. Главным фоном для разворачивающейся перед зрителями истории любви псевдоЛулу и Аяно является отвратный мир порноиндустрии, показанный в разрезе льюискэрроловской Страны Чудес, отчего контрастность и неконвенциональность происходящего еще больше усиливается и подчеркивается при любом удобном случае.

Хисаясу Сато в этой картине даже предвосхищает вышедший годом позже триллер Сиона Соно «Виновный в романе», ставший заключительным аккордом «трилогии любви» Соно, однако там, где у Соно была беспощадная жесткость мрачного визуала, у Сато присутствует изысканный рисунок витиеватого символизма, а показанная в ядовитых кислотных тонах невыносимая жестокость бытия приобретает в рамках художественного восприятия фильма оттенок чарующей условности. И Кешиша, и вторящему ему Соно, и Нагису Осиму, и Хисаясу Сато в «Девушках без имен» интересует, пожалуй, единственный вопрос, который все еще задают мужчины: «Так что хочет женщина?» Сато отвечает так же, как и все остальные до него: любви. Однако женщина в лице Лулу зашла в своих потаенных и жестоких желаниях настоящей любви слишком далеко, утратив себя. Дуалистиность ее натуры, проистекающая из выбранной ей роли, постепенно уводит ее в бездну сумасшествия и деструкции и любовь, нежная и искренняя, оборачивается кровавым карнавалом Дьявола, симфонией боли на истерзанных нервах и телах; жестокая реальность бытия сменяется вымышленной сказкой из мира аниме, эскапизмом в никуда. Хисаясу Сато, прибегая к эксплицитной операторской выразительности Казухиро Сузуки, блестяще показывает сложность внутреннего мира Лулу, его раздвоенность и противоречивость, внутреннего мира, в котором сплетены воедино Свет и Тьма, Боль и Любовь, Секс и Насилие.

Безусловно, при просмотре «Девушки без имен» рождают определенные параллели и с выдающимся «Черным лебедем» Даррена Аронофски, однако связь между этими фильмами, вышедшими практически в один и тот же год, минимальна. Хисаясу Сато как один из главных представителей и ныне здравствующего жанра pinku eiga ближе к финалу подталкивает фильм на грань изобретательного с точки зрения визуала и структуры шокера, не столько разрушая мосты символизма, любовно сооруженные ним до этого, сколь удачно их закрепляя в классическом японском духе.

Динамичное, эротизированное и напряженное действие к моменту своей шокирующей экстраординарной кульминации становится не более чем отражением фантомной реальности, герои живут в собственном мире, сотканном из паутины условностей, а девушки без имен остаются таковыми, ведь все события в фильме не более чем аллегория и фантазия на тему порнографии, ибо жизнь современного человека едва ли отдаленно похожа на хардкорный порнофильм(хоть жизни маргиналов на нее явно схожи, однако герои фильма Хисаясу Сато отчетливых черт явной маргинальности не имеют, хоть и глубоко внутренне порочны). Девушки без имен — это мы с вами, застрявшие в мире виртуальной реальности и живущие там более насыщенно, чем в реальном мире. Чтобы нас освободить оттуда, нужен Sturm Und Drang, шок и трепет и фильму Хисаясу Сато, провокационному по содержанию и тематике, это удается сделать блестяще, впечатляя своим сочным ирреальным визуалом, мрачным и мелодичным саундтреком от Джан Кавабаты и удивительными актерскими перфомансами Томори Абе и Аи Кигучи. К просмотру всем ценителям авторского японского в частности и азиатского кино в целом фильм «Девушки без имен» рекомендуется обязательно и, возможно, не один раз.