Эротика — отзывы — стр. 5

Наставь нас в истине этого мира, гласящей, что её в нем нет. И ниспошли нам силы жить достойно этой несравнимой истине.
Альбер Камю, "Калигула"

Порнопеплум "Калигула", скандальный выход которого стал приглашением на закат разнузданности семидесятничества, по сути подвёл итог над всей тогдашней эпохой вызова, революции и бунта, но и совершенно неосознанно довел до состояния механистичности постмодернистские тенденции, при этом тщетно опираясь изначально на традиции классического исторического кино в древнеримском антураже. Гор Видал, автор оригинального скрипта к ленте, в общем-то едва ли скрывал, что основа всех драматургических коллизий его произведения лежит в том же философско-историческом пространстве, что у Альбера Камю в его одноименной четырехактной пьесе; для Тинто Брасса, чья кинокарьера началась с экспериментальных, нарочито подражательно неореалистических работ, "Калигула" должен был стать входом в сонм Авторов, а не подмастерье, тогда как для Боба Гуччионе многострадальный эпик нужен был лишь для демонстрации порнографии в самых диких количествах. Оттого на выходе фильм и получился столь неоправданно жанрово неопределённым, тяготеющем не столько к философской рефлексии о роли личности в истории(хотя и не без этого), сколь к дотошному воссозданию свершающегося торжества сношающегося тоталитаризма. Фильм существует на стыке кинобиографии, порнофильма, хоррора и декаденствующей драмы упадка, при этом частота жанровых колебаний в кинокартине столь велика, что производимый ей эффект отторжения, шока, отвращения и кошмарной мучительности сродни землетрясению. Лирика с лёгкостью обрубается натурализмом, а порнофрустрации порой утопают в эстетических фетишах; спустя пару лет такой метод взаимодействия со зрителями будут применять и Дерек Джармен, и Питер Гринуэй. В "Калигуле" маниакальное авторское вожделение насытить кадр водопадами контрастов видится чистой случайностью.
И торжество это будто специально лишено флёра некоего священнодействия, привычные ритуалы общечеловеческого бытия и политикума как таковые искажены, преподнесены в преувеличенной, гротескной форме, начиная от пасторальных забав в лесу, где свершается инцест, и завершая таинством брака и вхождением Калигулы на властный Олимп. Уверенной поступью он попирает в фильме основы общества, где все и так подчинено патернализму, но уж никак не демократии. Есть лишь её наносная форма, слишком очевидная фикция, за которой таится тотальный диктат, подчинение и подавление. Хотя будем честны: диктатура необходима хотя бы в противовес тем или иным демократическим веяниям, крайности позволяют так или иначе взрастить гомункулус мыслящего общества, которое нужно в условиях размягчения и разжирения кидать то в пучину хаоса и анархии, давая испить до дна чашу свободы, священный Грааль раздольной воли-волюшки, то в омут бесконечного террора, насилия, наушничества, предательства, лишая человека всего - лишь таким, нагим, беззащитным и зачумленным, он способен понять и признать чего лишился.
Практически неприкрытые аллюзии на "Откровение" Иоанна Богослова в первую очередь на уровне визуальной эстетики, звучащее на контрасте адажио Чайковского, откровенно псевдоисторическая декоративность, подчеркивающая, что здешний Рим принадлежит кинематографическим условностям, а реализмом не пахнет совершенно; броская, китчевая, переусложненная эффектами театральности атмосфера, которой дышат не исторические герои, а в сущности современники создателей ленты... Бесхитростно притворяясь пеплумом, пускай и откровенным до предела, фильм тройственного творческого союза Гуччионе-Брасс-Луи(Гор Видал к тому времени давно уже в гробу видал final cut картины), оказался аутентичным той исторической эпохе, в которой был создан, при всей очевидной вторичности и выпирающей костями эксплуатационности. Если "Сало, или 120 дней Содома" Пазолини являлся антифашистским кровавым плевком, "Частные пороки, общественные добродетели" Янчо киноязыком чувственного письма говорили о неминуемой кончине Австро-Венгерской империи, а "Сатирикон" Феллини обнажал крах самих основ человечности, равнозависимый от этих кинотекстов порнопастиш Брасса вскрывал вены диктатуры hoc est quod, появившись исключительно к месту, как фильм, дерзко ухвативший саму влажную плоть текущих исторических моментов. Семидесятые - эпоха как свержения старых диктаторов, так и прихода к власти новых или укрепления тех, кто её захватил ещё в 60-х годах. Иди Амин, Аугусто Пиночет, Фердинандо Маркос, Муаммар Каддафи, Пол Пот...Список почти бесконечен, и кто-то из этих диктаторов принес лишь регресс своим государствам, а кое-где железная рука с кинжалом взвела механизм прогресса, на жертвенном алтаре которого лежали трупы, на чьих останках, как у Камю, формировалась неопровержимая философия насилия тирана. И кинематографический Калигула не столько близок к своему реальному древнеримскому прототипу, сколь к великому множеству героев исторической хроники тех смутных, бурных и буйных лет sex, drugs & rock'n'roll. И выплеснувшаяся на экран эта свобода обернулась против её рачителей; круг замкнулся, тирания захлебнулась, исторический процесс начнёт свой ход заново.

Все-таки хорошо, что замыслы реализуются не сразу. В фильме, задуманном в 2007 году, первоначально планировалось участие звездного состава актеров - Джон Малкович, Рэйф Файнс, Изабель Юппер и Кевин Спейси. К счастью, никто из них к моменту начала съемок в июле 2011 года не остался в картине. К счастью, потому что известные лица не отвлекают на себя внимание, и зритель может полностью сосредоточиться на авторском замысле режиссера.
История Хендрика Гольциуса – калеки (он в детстве сильно повредил правую руку), но, тем не менее, ставшего известным гравером и художником – вторая картина из цикла «Голландские мастера». Первой была «Тайна «Ночного дозора» (2007), а третьим будет фильм о Босхе (год выхода – 2016).
Картины и гравюры Гольциуса отличает повышенный эротизм (не всегда традиционной ориентации), что дало Гринуэю прекрасную возможность обыграть свои любимые темы – вечную борьбу Эроса и Танатоса. Любви, во всех ее проявлениях, и Смерти.
***
Зима 1590 года. Гольциус с компанией печатников и актеров, в сопровождении их жен и любовниц, прибывает ко двору маркиза Эльзасского с просьбой профинансировать покупку печатного станка и оплатить работу по изданию иллюстрированного Ветхого Завета и «Метаморфоз» Овидия. Маркиз соглашается на десятилетний срок работы при условии, что труппа книгоиздателя будет поддерживать его в возбужденном и взволнованном состоянии.
Собственно, весь фильм и повествует о шести спектаклях по эротическим эпизодам издаваемых книг, которые из невинного развлечения постепенно превращаются в реальность, втягивающую в себя все большее и большее количество окружающих.
Первая же сцена – «Изгнание из рая» вызывает ожесточенные споры придворных священников. Однако, маркиз, славившийся широтой взглядов, не дает им перерасти во что-то большее. Пока… пока он сам не влюбляется в Адэйлу - возлюбленную драматурга компании Гольциуса – Боэция. По обвинению в богохульстве Боэция заключают в темницу и отрубают пальцы. Затем жертвами становятся брат маркиза, посмевший занять не предназначенную ему роль, придворный талмудист, ослепленный в постановке сцены о Самсоне и Далиле, кальвинист… Кровавая оргия набирает обороты, находя свое логическое завершение в танце Адэйлы-Соломеи и отрубленной голове Боэция.
***
Картина построена на ретроспективе. Гольциус, перелистывая страницы изданных книг, вспоминает кровавые жертвы, которые пришлось принести за их появление на свет. Но он просто констатирует факт случившегося в образе рассказчика, не внося в повествование собственные оценки. Кто он такой, что бы судить человеческие пороки в мире, где сама жизнь не стоит и полученной от маркиза кроны. Он только фиксатор происходящего, и не случайно большую часть вознаграждения он получает за свой дневник, фактически комикс, в картинках живописующий прошедшее перед его глазами.

Вердикт. Прекрасный арт-хаус, снятый в присущей Гринуэю манере.
Рецензия написана в рамках флэшмоба «Спаси фильм - напиши рецензию!». Тур 15.

На черном, как смоль или уголь, асфальте в зловещем переулке, напоминающем огромный бездонный гроб, лежит избитая до полусмерти женщина в легком одеянии. Ее зовут Джо, просто Джо, просто Женщина с обычным простым мужским именем и долгой историей своей жизни, которую она начнет рассказывать на протяжении длинной и словно вечной полночи своему случайному спутнику, решившему ей помочь — холостяку Селигману.

Начавшись с традиционной для Триера отсылки к Андрею Тарковскому(впрочем, через всю картину проходит красная нить «Зеркала» и главная героиня «Нимфоманки» моментами выглядит как эдакий парафраз персонажа Тереховой), том первый этой длинной и интересной биографической истории, состоящей из пяти равноценных по сюжетному содержанию и смысловому контенту глав, погружает зрителя в юность, молодость и постепенное взросление Джо, причем Фон Триеру не откажешь в специфическом черном чувстве юмора, пронизывающем три из пяти рассказанных Джо историй и придающем фильму своеобразный оттенок легкости. Триер играючи, без академичных философствований, умело ведет зрителя в самые потаенные уголки души и тела Джо.

Совершенно не сдерживая себя в кинематографическом языке, насыщая фильм стилистической эклектикой, прибегая то к черно-белому изображению, настраивающему на мотивы Ингмара Бергмана, то к изобразительным изыскам рваного монтажа, то творя чрезвычайно поэтическую и выхолощенную эстетику в определенных сценах, избегая узкой и ограниченной перспективы, Фон Триер словно стремится в «Нимфоманке» опровергнуть и уничтожить собственные же творческие методы, изобретенные в «Догме-95». Уход от догматизма был заметен еще в «Антихристе», первой части депрессивной трилогии, но в «Нимфоманке» это становится наиболее ярким. Шероховатость и документальность неотрепетированной реальности жизненного театра подменилась визуальным пиром, в котором для вящего понимания сути происходящих на экране событий важны даже мелкие детали, символы и метафоры, служащие ключом для открытия микрокосма в макрокосме созданной режиссером духовной Вселенной главной героини, оказавшейся в период после 40 лет на Голгофе. Селигману в свою очередь отдана роль не столько пассивного наблюдателя и отстраненного слушателя, сколь самого Спасителя.

С присущей режиссеру неполиткорректностью Триер в «Нимфоманке» мастерски разбрасывает целую россыпь одиозных и табуированных тем современного общества и не только европейского, ибо время и место действия фильма скорее условны, фантомны, эфемерны. Иногда кажется, что действие происходит в Скандинавии, а иногда — на берегах туманного Альбиона, словно отсылая к мифологии «Рассекая волн» и характеру жертвенной Бесс. Каждую одиозную тему, начиная от зарождения подростковой сексуальности, этого maladolescenza, педофилии, расовых конфликтов и непростых взаимоотношений отцов и детей Фон Триер расчленяет для зрителей усердно и изобретательно, при этом умудряясь обходиться явными, но не вызывающими намеками, высказываясь при этом ясно и понятно, но не излишне морализируя. Намеки, намеки, намеки… Их в картине очень много, зато хваленой порнографии совсем чуть-чуть(в режиссерской версии явно этого добра уже больше), а уж по сравнению с фильмами Катрин Брейя «Нимфоманка» и вовсе выглядит безобидной и целомудренной.

Если в зловещем «Антихристе» Женщина была вместилищем и сосредоточием Зла, в «Меланхолии» — катализатором надвигающегося Апокалипсиса, то «Нимфоманка», в свою очередь, стал самым приземленным фильмом, в котором Женщина в лице Джо лишена своего деструктивного божественного, дьяволического ореола. Силен в картине антирелигиозный подтекст, но фильм движется тропами на притчи с сакральным началом, а философской драмы с витиеватым и убойным концом. И жанр фильма неопределен, эфемерен — это кино, в котором сплелись в едином страстном танце и просто жизненная драма, переходящая в бурную трагедию одной личности, более чем условной, и жестокая черная комедия нравов, и эротическая мелодрама, и сочное арт-порно, и фетишистский БДСМ-триллер, и антирелигиозный памфлет, и это лишь только начало…

Нимфоманка Джо продолжает рассказывать грустную и жестокую историю своей жизни, своей любви и болезни, граничащих с патологией, одинокому мужчине по имени Селигман, приютившем и спасшем от ее вероятной смерти.

Решение знаменитого датского кинематографиста, озорника и провокатора, эстета и просто новатора Ларса Фон Триера расчленить свой наиболее амбициозный и эпатажный проект, порнодраму «Нимфоманка» 2013 года, на две равноценные части и проигнорировать участие фильма в конкурсной программе самых значительных киносмотрах мира можно обьяснить не столько творческой блажью, сколь тонко и изощренно просчитанным коммерческим ходом. Впрочем, цельность картины от этого решения ничуть не пострадала.

«Трилогия Депрессии», завершающим аккордом которой и стала «Нимфоманка», в карьере Фон Триера занимает, пожалуй, особое место и находится в отрыве от всех предыдущих его работ. Вобрав в себя все идеологические и художественные изыскания Триера как из его трилогии «Е» — самой близкой по стилистике к Тарковскому — так эмоциональную насыщенность «Трилогии о Золотом Сердце», «Трилогия Депрессии» стала самой личной в творчестве скандального датчанина, который в каждой из частей данной трилогии изливал на зрителя все свои духовные метания, психосексуальные фрустрации и сублимацию множества собственных страхов, провоцируя и эпатируя публику. «Нимфоманка» же, в свою очередь, стала тем фильмом Фон Триера, в котором как никогда много самого Фон Триера, ибо и фильм первый, настроенный скорее на комедийную волну, и фильм второй, ушедший из гротеска на мрачную территорию психологической драмы и эротического триллера с элементами хардкора, буквально переполнены самоцитатами из предыдущих работ режиссера — от самых ранних до последних — и биографическими деталями, превращающими «Нимфоманку» в своеобразную квинтэссенцию всего творчества Ларса Фон Триера, дешифрующую и преобразующую окружающую режиссера реальность, удручающий быт, в сложнейший набор символов и метафор с религиозным оттенком.

В фильме втором Джо в исполнении актрисы Шарлотты Генсбур, ставшей чуть ли не музой режиссера со времени смелого сотрудничества в «Антихристе», все больше погружается в собственное моральное и физическое падение. Предыдущие любовники, в том числе и романтичный Джером, оставлены за бортом ее жизни и забыты и в поиске острых ощущений Джо начинает совершать опрометчивые и необьяснимые поступки с точки зрения логического поведения. Ее грехопадение, начатое в круге первом, с первого момента познания собственного естества, с первой мастурбации и первого минета(познания умножают скорбь и рождают опыт), становится неизбежным и шокирующим в круге седьмом и восьмом. Структурно фильм будто перекликается с «Божественной комедией» Данте Алигьери и главная героиня фильма Джо проходит обратный путь — из Рая, которым было ее детство, сквозь Чистилище ошибок, в самый Ад, лишь в котором под зорким оком рыбака Селигмана(рыба, как известно, является одним из символов Христа) ей предстоит искупление и раскаяние. Заключительные три новеллы «Нимфоманки» уже не столь сдержанны, как первоначальные пять, и Фон Триер с присущей ему откровенностью и беззастенчивостью демонстрирует, как Джо становится жертвой собственных желаний, подкрепляя сие сценами menage a trois a la noire(причем данная сценка разыграна в духе типичнейшего салонного порно в духе синьора Д, Амато, с оттенками нарочитого гротеска в отношении чернокожих самцов), лесбийскими сценами на грани жизнеописаний синеволосой Адель и садомазохистскими экзерсисами, которые, впрочем, не тянут на шок-контент и служат лишь для большего раскрытия главной героини.

Крайне интересными с точки зрения разоблачения мужского в женском становятся герои Джейми Белла и Жан-Марка Барра, ибо и в отношении мужчин Фон Триер не скрывает своей иронической интонации, потому глупо и недальновидно обвинять режиссера в мизогинических воззрениях и вообще в человеконенавистничестве. Фильм «Нимфоманка», как и «Антихрист», как и «Рассекая волны», как и «Меланхолия», как и «Танцующая в темноте» по-своему отвечает на извечный вопрос Фрейда: «А что хочет женщина?». Судя по «Нимфоманке», ответ прост — любви. Но любовь вполне может стать болезнью и патологией; «Нимфоманка: Часть 2» отлично показывает последствия этой хвори, избавляясь начисто от флера легкости, и в финале становясь мрачным триллером с неоднозначным философским финалом, все ответы в котором предельно деконкретизированы, расплывчаты.

Вторая часть ленты стала самой насыщенной по драматургии. Джо, легко и непринужденной порхающей из кровати в кровать, предстоит стать матерью и обрести свои жизненные приоритеты. Кто она, в конце концов? Жена, мать, любовница, просто Женщина, падшая, грязная шлюха без остатков морали… Мучительные роды, безумие, бегство и цепь насилия… Увы, изменить свою природу Джо не во власти, а потому дальнейшие трагические события не несут в себе отпечатка случайности, а вполне укладываются в созданную режиссером закономерность самоуничтожения, финальным аккордом которого становится печальное состояние Джо, избитой и униженной, оскорбленной и фактически стертой из памяти. По Триеру, тем женщинам, поддавшимся лишь зову плоти, не дано стать матерями, но для них и для себя, в том числе, ведь «Нимфоманка» априори слегка автобиографична для Триера, он видит свет в конце темного туннеля, ибо Депрессия побеждена. Селигман со своим рациональным умом и в то же время верой в божественное и сущее становится для Джо и спасителем, и палачом, и просто слушателем, и чуть ли не соучастником ее оргий. Если в фильме первом герою Стеллана Скарсгарда была отведена роль декоративная и он был в тени, то во второй части он и Шарлотта Генсбур выдвигаются на первый план. Их длинный разговор сродни пути Моисея на обетованную Землю, групповая психотерапия прерывается групповыми половыми актами(впрочем, сиюминутными), и кажется, что нимфоманка Джо наконец обрела своего единственного и излечилась.

«Нимфоманка» — это внежанровая и отчасти действительно эпохальная во всем творчестве датского апологета нового кино работа, поражающая изобретательной постмодернистской полифонической режиссурой, блестящей подспудной символикой, яркими актерскими перформансами, в том числе Шарлотты Генсбур, для которой роль Джо стала чуть ли не ее персональным бенефисом. И лишь неизбывное время покажет, станет ли «Нимфоманка» лучшей работой Ларса Фон Триера или, как всегда, он уготовил немало козырей в своем рукаве.

Ничто не вечно, никто не вечен, империи тем более. Сколь бы влиятельной, гонористой и норовистой была империя, будь это в века древние или же совсем недавно, те, кто стоял у её истоков, кто её пестовал в ступе собственных величия и значимости, порой чрезвычайно гиперболизированных, годами, а порой и веками, рано или поздно станут свидетелями неизбежного её падения, распада, разложения в это самое землистое ничто, ставшее братской могилой для нареченных уже никем, но ранее бывших всем. Власть пожирает изнутри, власть приводит к концу, к эшафоту — война или революция, переворот или хаос, но как бы не бахвалилась та или иная империя, но век ее недолог и весьма трагичен. Беспрекословная истина, неизбывный урок истории, так и не усвоенный до конца современными власть имущими и в пропасть идущими.

За тридцать с лишним лет до того, как Гаврила Принцип совершил роковый выстрел в австро-венгерского эрцгерцога Фердинанда, на родине достопочтенной особы голубых кровей давно уж творились разброд да шатания. Мелкие придворные скандальчики, светские сплетни и слухи были, конечно же, делом обыденным; всяко интересно, чем просто пустопорожнее праздношатание из огня да в полымя. Однако в 1882 году империя была потрясена сразу двумя громкими политическими событиями, увенчанными флером очевидной политической имморальности, но такова любая борьба за власть: или ты оттрахаешь, или тебя, причём в нашем случае секс и власть зарифмовали друг друга, как и в финале этих историй смерть и власть. Империя пошатнулась на своих подгнивающих коленцах, но жить ей оставалось по меркам истории сущие дни.

Для венгерского режиссёра Миклоша Янчо история о сексуальном заговоре в недрах бывшей Австро-Венгрии, имевшая место быть, но к семидесятым годам успевшая успешно обрасти тучей нелепиц и околесиц вокруг да около правд и полуправд, стала удобным трамплином для куда как более универсального авторского высказывания о тлене любого имперского сознания, развращенного собственным всевластием и всестрастием. Вероятно, самый скандальный фильм в карьере венгерского режиссёра Янчо, «Частные пороки, общественные добродетели» 1976 года на первых порах кажется эдакой легковесной, нарочито вычищенной от признаков ярко выраженной авторской серьезности и глубокомысленности, исторической зарисовкой скучного бытия императорского отпрыска Рудольфа. Беспристрастно фиксируя его жизненную рефлексию, Миклош Янчо буквально парой режиссёрских мазков даёт понять кто и что из себя представляет будущий заговорщик против короны: типический объект сладострастных утех, пьяный от секса, власти и собственного, признаться честно, мнимого, искусственного, наносного величия. В нём, криво скукоживаясь, отражается и былое величие его отца, более самодурствующегося, чем самокопающегося.

Оказывается, впрочем, достаточно лёгких штрихов, чтобы далее фильм стал таять в собственной бессодержательности и бессюжетности, напоенных кислым вином перверсивного эротизма, мускусной похоти, волглого маньеризма. Очевидно, что даже название ленты прямо отсылает к бестиариям маркиза Де Сада, считавшего в духе привычных для него буржуазных парадоксов, что пороки и добродетели суть тождественны друг другу. Порок может быть единственной добродетелью, колыбелью и утешением, спасением и наслаждением там, за шёлковым туманом будуаров, философия которых сводится к гегелевскому принципу Рабов и Господ. И добродетель может стать самым большим пороком, препятствием на пути к саду земных наслаждений. Однако в «Частных пороках, общественных добродетелях» Янчо приоритеты расставлены иначе; как таковых рабов, униженных и унижаемых постфактум своей внутренней природы, в фильме нет. Господа сами становятся рабами таких же господ, но не во имя тотальной муки, а во имя страсти, похоти, потакания своим желаниям плоти. Власть сама себя бичует и линчует, не понимая что это не множественный оргазм, а багровый огонь агонии, предвестие их падения ниц, в кровавый хаос распада. Чередуя акт за актом, нагнетая удушливую атмосферу кошмарной оргии, Янчо низводит понятие власти до уровня тотальной свободы во всем, оборачивающейся так или иначе ничтожностью.

Режиссёр при этом с самого начала разделяет пороки и добродетели на сугубо частные, те что им демонстрируются с порнографистским смаком во властных замках, пышных в своей барочной куртуазности, и общественные, которые, впрочем, Миклошем Янчо затенены, вынесены за скобки изощренного генитального нарратива фильма. Янчо, неприкрыто показывая все нижепоясные прелести верхов a la naturelle, о насущных делах низов не думает по сути специально. Доколе власть насилует сама себя анально, орально, втроём, группой и с участием нетрадиционных лиц, народ некогда великой империи находится в вечной спячке своей ненужной добродетели; не зреет в умах обычных Лайошев и Томиславов привычный славянский бунт, увы, это сон разума, породивший с их молчаливого согласия императора и его клику, его выродков и их проституток. И с их же молчаливого согласия все будет рушиться, и лишь тогда эта пустая добродетель сама станет пороком, и оргия будет продолжаться. Оргия тлеющей империи, на костях которой совокупляются друг с другом её сыновья и дочери.

Воспользовавшись отсутствием на целый уикенд собственной жены и маленькой дочурки, адвокат Дэн Галлахер не преминул поддаться зову плоти и закрутил страстный однодневный и однонощный роман со случайной спутницей по жизни, по работе в конторе и по постели, что само собой разумеется, по имени Алекс Форрест. Мимолетняя вспышка страстного безумия вскоре обернулась против Дэна бумерангом психологического террора, шантажа и всепоглощающего насилия, остановить который он уже был не в силах.

«Роковое влечение» Эдриана Лайна, не обладая ощутимыми зримыми кинематографическими изысками и на фоне предыдущих творений известного английского режиссера и сценариста как-от «Танец-вспышка» или памятным по восьмидесятнической культовости в среде родившихся в СССР «Девяти с половиной неделям», смотрящееся, впрочем, сейчас несколько стилистически скуповато и суховато, тем не менее не только открыл миру и всем зрителям в нем такой ныне увядший жанр как мелодраматическо-эротический триллер, посвященный примущественно семейным неурядицам-тире-кровавым разборкам, но и вывел на новый уровень восприятия историю типической роковой всеразрушающей страсти, разыгранной не писаными красавицами и плейбоями, а более чем ординарными, приземленными и эдак приближенными к простому народу героями. Впрочем, фатальной деконструкции жанра «триллер» у Лайна не вышло в итоге, хотя, кажется, достопочтенный режиссер всячески тщился уйти от шаблонов и законов жанра, кроя ленту не в привычной голливудской тональности, а с этакой европейской меланхолией нарратива, однако тиски Голливуда к финалу все больше усиливают свои насильственные акты, и правильный по сути альтернативный финал подменяется неправильным и морально стойким хэппиендом; крепко скроенная интрига для нынешнего времени кажется более чем упрощенной, и только за счет сбалансированной режиссуры да нехитрой жизненной философии, актуальность которой вне времени и пространства, фильм и ныне воспринимается довольно свежо.

Изначально позиционировавшийся как фильм-предупреждение, эдакая кинематографическая агитка против СПИДа, «Роковое влечение» в веке ХХI является историей о мужских слабостях и женской силе в период победившего феминизма. Если раньше, исходя из точки зрения режиссера, в открытую симпатизирующему своего герою, ему сочувствуя и обеляя его при любом удобном случае, Дэн был жертвой по обстоятельствам, протагонистом, пускай и с гнильцой, грешником, но раскаившемся, а Алекс — психопаткой покруче Эда Гейна, то сейчас морально-этические акценты сменились в сторону самой Алекс, которая всего лишь жаждала в своей жизни одного — любви. Спасения от одиночества. Самореализации. И наказывается она не за собственную навязчивость, а потому что хочет порвать узы довлеющего над ней маскулинного мира. Наказывается за эмансипацию как таковую, в битве за которую Алекс, по Лайну, тотально проиграла по гамбургскому счету. Первородная мораль восьмидесятнической вехи становится зыбкой, а сам фильм приобретает явственные черты укора всему тогдашнему социуму. Укор, впрочем, этот не столь громогласен, учитывая приторную кровавость финальных сцен, когда Зло наказывается его же методами. И выходит, что жаль-то в картине лишь одного героя, лишенного имени и эпизодического по сути — живьем сваренного кролика, который, как известно, не только ценный мех, но и яркая метафора всей испепеляющей страсти, которой бы позавидовал и сам Пуччини, сырым и обесцвеченным переложением «М. Баттерфляй» которого и стал этот фильм Эдриана Лайна.

Femme fatale, имя которой Алекс Форрест, в «Роковом влечении» есть типажом крайне деструктивным, в котором внешняя некрасивость, даже уродливость, сосуществует со сладостной притягательной порочностью, горьким ядом сексуальности. Яд, употребив который в большом количестве, есть риск или заполучить инвалидность — моральную ли, физическую ли, но это не суть важно -, или умереть в муках. Дэну Галлахеру суждено будет пройти по середине, испытав все прелести последствий банального адюльтера, чтобы в финале обрести желаемое искупление и всепрощение за собственные, совершенные вполне чаянно, грехи. Однако вместо ожидаемой обоюдоострой инвективы что в сторону женского пола, что мужского, ибо главные герои одинаково предпочли густо наплевать на окружающий их плебс и привычные ему нормы, зрителей ждет история о плохих женщинах и хороших мужчинах, причем правда, которая у каждого своя, отчего-то будет преимущественно на стороне последних.

35-летняя дружелюбная работница рыбной промышленности Страны Восходящего Солнца по имени Асука, на протяжении долгого времени терпевшая сексуальный террор со стороны своего начальника Хэджайма Таки, соглашается отдать ему свои руку, сердце и прочие жизненно важные органы, чтоб более ее не доставал. Но однажды, пребывая в тягостных раздумьях о нелегкой женской доле и мирно гуляя вблизи мутного озера в дремучем лесу, Асука встречает своего давнего возлюбленного, некогда славно утонувшего в сих водах и переродившегося в водяного. Бывший возлюбленный решает возродить угасший роман.

Квинтэссенцией всего японского музыкально-театрального искусства является театр Кабуки, большинство основных художественных элементов которого, вплоть до сюжетов, восходящих корнями к древним сказаниям и легендам, перекочевали и в мир кинематографа. Впрочем, мюзикл по-японски — это, безусловно, совсем не одно и то же, что и мюзикл по-американски и по сути своей этот жанр в Японии не сильно прижился, за исключением парочки абсолютно безбашенных фильмов 60-х годов и нескольких новых, в которых яркими невиданными красками заиграли привычные для японской культуры мифы. К таковым нестандартным, мягко говоря, творениям японского музыкального кино относится фильм «Подводная любовь» 2011 года, представленный в свое время в рамках кинофестиваля Трайбека и киносмотров фантастического кино «Fantasia» и в Остине.

По меткому и емкому определению создателей картины, «Подводная любовь» является «розовым мюзиклом» не только из-за того, что в сюжете картины расцвели пышным цветом роз нетрадиционные сексуальные отношения(увы, не гомо, но, к счастью, не некро и не педо), но и постфактум ее принадлежности к славным и глубоким традициям японского эротик-софткора, кинематографа pinku eiga, который с наступлением нового тысячелетия еще более укрепился и раскрепостился в современном японском кино. Режиссер же «Подводной любви», Синдзи Имаока, в свою очередь относится к новой волне кинематографистов «розового кино», разбавившем своими фильмами нулевых годов этот лишенный всяких рамок разумного жанр иронией, сатирой и гротеском.

Сюжетный каркас «Подводной любви» основан на распространенной в Японии легенде о так называемом каппе — проще говоря, водяном, который имел дурную привычку осквернять нежнейшую плоть японских девственниц в отместку за несчастную любовь. В фильме Синдзи Имаоки этот банальный и затертый до дыр сюжет, давно трансформировавшийся благодаря комиксам и аниме в переиначенную на японский лад историю о прекрасном принце, превращенном в пресноводное, но жаждущее любви существо, приобрел эпатирующие и вкусные оттенки шокера со всеми присущими этой японской разновидности искусства атрибутами, впрочем, низведенными режиссером до фактического минимума.

Место тошнотворного и омерзительного натурализма заняли почти детская наивность подачи художественного материала, густо замешанного на гротеске и абсурде происходящих перед зрителем событий, хотя, конечно, вряд ли стоит рекомендовать фильм Имаоки всем зрителям без исключения, ибо над «Подводной любовью» витает не столь добросердечный дух Эндрю Ллойд Уэббера, Басби Беркли, Винсенте Миннелли и Диснея, сколь терпкий и пряный душок творений Кадзуо «Гайры» Комидзу и Валериана Боровчика, поскольку моментами картина изящно перекликается и с трилогией о потрошках порочных девственниц, и с адски ироническим порноужасом «Зверя».

При этом явная извращенность содержания с впечатляющими оттенками animal sex и садомазохистских перверсий идеально сосуществует с наивной интонацией всех многочисленных музыкально-танцевальных номеров, в которых под бойкий аккомпанемент достаточно изобретательных и ярких мелодий электронных и синтипоповых битов французского дуэта Stereo Total, написавшего к картине все музыкальные дорожки, до зрителя доносится главная и особо незатейливая мораль, что любви все возрасты и разновидности живых существ покорны и совершенно не важно в таком случае, кто ты: зверь, человек иль чудище болотное, зловонное и сексуально озабоченное.

«Подводную любовь» следует воспринимать как очень своеобразную сказку для взрослых, в отрыве от реальности и заложенного в картину девиантного подтекста, ибо все действо в ней исключительно полно неистового сумасшествия и условности, эфемерности и надреальности, в которых в принципе возможно все, даже самое невероятное. И зрителю остается лишь последовать за этой иррациональной стихией, подобно главной героине, ставшей в одночасье центральным обьектом настоящего любовного треугольника, в котором нашлось немало места и для мотивов Красавицы и Чудовища, а также для массы очевидных вещей, преподнесенных режиссером под соусом зоофилии и прочих веселых радостей загадочной японской души.

Еще больше трэша, угара и безумия. Если первый фильм был ближе к классической подаче сюжета (с поправкой на трэш), то в сиквеле развитие истории больше напоминает Обитель Зла, только с никакущими спецэффектами. Но зато с более вменяемым сюжетом и даже с философскими разглагольствованиями на тему секса, выстебыванием половой дискриминации и задротов-отаку. Так же как и в Обители здесь есть твой аналог Элис, свои зомби, прокачанные до уровня мутантов, свой постапокалипсис. Эпичности и мяса маловато, но "продолжение следует" в какой-то мере оправдывает их нехватку.
Ах, да, эротичные сцены стали вкуснее и минни-саундтрек доставил. Годный фильм в своем жанре. 7/10

Выставка жестокости

'Автокатастрофа' Дэвида Кроненберга открывается откровенной, на грани фола, эротической сценой орально-анальных ласканий, давая сразу понять таким образом зрителям, что на мелочи постоянно балансирующее меж всем недозволенным канадское дитя порока не собирается размениваться вовсе. Впрочем, этот акт похоти является всего лишь сеансом предварительных ласк, тривиальной прелюдией перед дальнейшими, куда как более изощренными интерлюдиями, основная суть которых сведется не столько к идее тесной взаимосвязи человека и его машины, его металлического бензинового альтер эго, которую исповедовал Джеймс Баллард, писатель и литературный персонаж в одночасье, сколь к выкристаллизовывающейся мысли о тотальной дисфункциональности и некоммуникабельности среди бетонных безмолвных островов современных мегаполисов.
Киноязык, примененный Дэвидом Кроненбергом для диалога с публикой, лишен любой динамичности, в сущности даже намека на полноценную жизнь. Блеклые тона, анемичные движения камеры, царство всоебьемлющей статики, апатичное развитие сюжета, который кажется номинальным, ненужным даже в этой немногословной, но столь гипнотичной истории людей, любящих машины больше самих себя. Но приглядись внимательнее, внемли деталям, и ускользающая красота мёртвой ткани зачарует тебя. Эрос и Танатос, эти вечные спутники кинематографа, как никогда ни до ни после преследуют Кроненберга в его вызывающе эротичной, купающейся в менструальной крови собственной девиантности картине, которая ставит знак равенства между ненормальностью и некоммуникабельностью, между сексуальным насилием и добровольным согласием, между бессмысленностью жизни и блистательностью смерти, когда мчащийся на максимальной скорости 'Линкольн' врезается в выцветший минивэн, когда кровь и мозги хаотично и экспрессивно забрызгивают приборную панель, а тела скукоживаются, искривляются, искажаются в бесконечном танце смерти, запечатлевая на полицейских фотоснимках мгновения распада жизни на миллиард атомов, нейронов...
Вон - демон-искуситель, чьё лицо, покрытое паутиной шрамов, подобно трассе, на которой он мчится, ломая все вокруг. А Баллард его послушный последователь, нечаянно открывший в себе удовольствие от лицезрения смерти, сломанных машин, травмированных, искалеченных тел. Кроненберг видит в этих героях и своё отражение, и отражение миллионов других лиц, иных людей, подчинивших себя служению пороку, чтобы понимать, что они все ещё живы. Город вокруг, кишащий миллионами, будто мёртв. Один из постоянных операторов Кроненберга, его соратник по мрачному кинематографическому заговору тьмы, Питер Сушицки снимает Торонто так, словно город этот неовеществлен и не осуществлён, как средоточие машин, движения, но столь сонного, коматозного, что уже не важно где, но важно лишь как и кто. Перверсии захватывают, боль переливается тревожными аккордами по телу, плоть затвердевает, и лишь секс сейчас важен. Секс и Смерть, неотделимые и неотличимые друг от друга, как Вон и Баллард, две стороны единого целого, имя которому Автокатастрофа.

Обычный, ничем непримечательный молодой немец Роберт Шмадтке усердно работает в Агенстве по уборке мусора, к которому относятся в том числе и трупы, людей или животных, не суть важно. Главной страстью Роберта является тщательное коллекционирование собранных им на работе различных частей уже мертвых тел, причем не против этого странного увлечения его девушка Бетти, личность тоже с большими странностями. И вот однажды Роберт находит бесхозный труп в болоте...
Фильм 'Некромантик" является по праву одной из самых скандальных и запрещенных картин в истории мирового кино, за создание и демонстрацию которой достопочтенному режиссеру Йоргу Буттгерайту даже пришлось отвечать перед судом, ибо в этом фильме чересчур откровенно были затронуты такие жуткие девиации, как некрофилия и некрофетишизм. Спешу уверить любопытствующих: Герр Труп в фильме ненастоящий, хоть и выглядит дико реалистично, но при внимательном просмотре заметно обратное(слава Богу), однако все сексуальные манипуляции, проводимые с ним, вся давящая и тошнотворная атмосфера в картине весьма натуральны и ненормальны в своей реалистичности. Впрочем, если не принимать в расчет весь некрофильский контекст, то 'Некромантик' воспринимается как фильм-вызов, фильм-провокация против тогдашнего немецкого общества в преддверии падения Берлинской Стены, протест против цензуры, воплощенный в виде таких вот запредельных фантазий, фильм-шок, рассчитанный на то, чтобы о нем заговорили, фильм, расширивший грани трэша и перешедший определенную грань, а потому сузивший до минимума зрительскую аудиторию данного творения. И ведь провокация однозначно удалась!

В открывающей фильм 'Некромантик' 1988 года сцене скандальный немецкий режиссёр Йорг Буттгерайт полил всех зрителей 'золотым дождём', избрав практически гинекологический ракурс съёмки и таким образом фактически превратив их в эдаких непроизвольных девиантов-уринофилов. Впрочем, настолько прямолинейная экспозиция сразу даёт достаточное впечатление о том методе киноизьяснения, на которое предпочёл опираться наиболее заметный представитель всего немецкого подпольного кинематографа в целом и некрореализма в частности, досточтимый герр Буттгерайт. Однако физиологизм и натурализм Буттгерайта, при всей своей бесспорной нарочитости, обьективно ставшей следствием излишней малобюджетности картины, во всяком случае, если говорить о первом 'Некромантике', одновременно и достаточно аскетичен, и парадоксально антиэстетичен, создавая в сущности единый кинематографический канон для всех, кто появился уже после Буттгерайта: Шнааса, Бетманна, Томсена, Иттенбаха. Концентрированная тошнотворность фильма, сюжет которого при всей своей линейности наполнен до краев ощущением алогичного и бесконечного ночного кошмара наяву, не кажется чрезмерной и одиозной; камера Уве Борера в ключевые агрессивные моменты весьма меланхоличного нарратива показывает далеко не все, будучи или подернутой дымкой наслоения кадров друг на друга, или скрадывая весь ужас во тьму. Буттгерайт во многом наследует не гиперреалистам, в первую очередь ставившим перед собой цель показать бытие hoc est quod, но неонатуралистам и экзистенциалистам, черпая свою некрофилическую прозу из бездонного от царящей там тьмы колодца Райнера Вернера Фассбиндера и раннего Вернера Херцога.
'Некромантик' - анемичное, скукоженное до уровня давящей бытовушности кино. Зритель проникает не столько в кунсткамеру, населённую моральными и физическими отщепенцами, сколь в поражающий своей первоначальной обыкновенностью, ужасающей усредненностью дом человека из толпы, коим и является Роберт Шмадтке. Маленькая квартирка, обнажённые стены, низкий потолок, уродливая, лишенная признаков любой индивидуальности архитектура, жадно проглатывающая и растворяющая в себе обитателей этой многоэтажки, где явно никто никогда ничего не желает знать друг о друге. Уравняв своего героя со всем и каждым, Буттгерайт будто небрежно начинает созерцать сочащиеся кровью, гноем, тленом, от которого не спасает даже формальдегид, человеческие останки, с аккуратностью и тщательностью собранные в многочисленные баночки в коллекцию главным героем, приоткрывая сперва лишь дверь в его сознание. И лишь когда сюжет взрывается актом некрофилического триолизма, безумие открывается настежь, чтобы далее лишь вскипать от агрессии и немотивированного насилия. Незаметность, блеклость, апатия, внутренняя и внешняя кома, эдакий сон разума лишь отчасти объясняют демонстрируемый режиссером диверсионный по сути, обреченный изначально на неприятие, дивертисмент, исповедующий привычные заветы катехизиса мортидо и либидо, причём у Буттгерайта первое исключительно взаимопроникающе во второе. Без смерти нет секса, смерть и есть секс, la petite mort.
Примечательно, что 'Некромантик' можно считать ответом только зародившегося некрореализма немецкого французскому, идейным воплощением которого стала маргинальная повесть писательницы Габриэль Витткоп 'Некрофил' 1972 года (следует заметить, однако, что в 2004 году мотивы этого литературного ада использовал режиссёр Филипп Барасса в своей киноэкспрессионистской короткометражке с таким же названием). Причём Буттгерайт вступил в полемику с культовой француженкой, придавшей дух поэзии безграничным соитиям с мёртвой человеческой плотью и оправдавшей патологию своего героя ярко выраженным Эдиповым комплексом. Да и некоторые барьеры в извращенном поведении Люсьена все же были, невзирая на то, что не гнушался он сексуального насилия над мертвыми детьми и стариками. Он тем и отличается в условно лучшую сторону от Роберта, что не убивает ради своего насыщения. Роберт же и вовсе человек без прошлого, зрителю едва ли дано по-настоящему узнать как герой Буттгерайта стал некрофилом (увиденное в раннем детстве свежевание кролика выглядит не более чем чёрной авторский шуткой, как и то как отшампуренный во всех позах Герр Труп стал таковым, гнилым и бесхозным, учитывая что гэг с садовым гномиком впоследствии ещё эффектнее был много позже зарефренизирован Питером Джексоном в 'Мёртвых мозгом'), но явственно возникает ощущение, что Роберт с самого начала своего существования (ибо едва ли его жизнь является полноценной) был отторгнут окружающим его обществом, вытеснен из нормального порядка витального потока. Человек же, годами находясь вне общества, обречен на девиантное поведение вкупе с хаотичностью и иррациональностью собственного разума, лишенного внятных понятий Добра и Зла. От невинно убиенной, но сакрализированной в ритуальном помазании кошки до убитой злонамеренно, но без подспудной ритуальной подоплеки проститутки в склепе - меньше чем шаг; убивать легко, если свобода воли вышла из-под контроля. И претворив иррациональность своего героя в иррациональную кинематографическую стихию, насытив её дионисийским киноязыком, Буттгерайт к финалу приводит зрителей к идее смерти как единственного спасительного выхода для Роба, окончательно зарифмовав ленту с безысходным финалом повести Габриэль Витткоп. Но очевидно и иное: 'Некромантик' чуть более интертекстуален, чем может показаться на первый взгляд. Он преисполнен легко считывающихся социальных, культурологических и политэкономических кодов, в одночасье являясь и чистокровным хоррором об обыденности маньяков, и кривым отражением тогдашней западногерманской депрессии, angst und absolute, по Буттгерайту уже неизлечимой, и банально принадлежа к вызывающими лишь внешние реакции шоковым, экстремальным, провокационным, бунтарским, троллинговым лентам, от которых на мили отдаёт гнилостно-сладостным ароматом живой мертвечины.

Нидерланды. Холодные и влажные. Как блестящий след от языка, блуждавшего по всему телу. Осень. Строгая и равнодушная. Мрачная дева с безразличной гримасой. Она пришла раньше, как обычно, не обращая внимание на часы. Зажала предшественнику рот ледяной ладонью, сжала тонкие бледные пальцы на его пульсирующем горле, погребла обмякшее тело прежнего времени года под толщей сырых листьев, пропахших землей и тленом. Труп не найдут. Секрет не будет открыт. Новые правила игры.

Нидерланды. Карикатурные маленькие дома, будто пряничные домики из детских сказок. В которых происходят совсем не детские вещи. Промозглый воздух. Равнодушная осень. Пульсирующая похоть. Сумерки времени года. Сумерки жизни одного. Рассвет другого. Стареющий писатель. Его молодой любовник. Его молодые любовники. Вся жизнь — контраст.

Вульф, богатый, стареющий писатель, отвергнутый обществом, реальностью и собой, даже своими фантазиями. С каждым днем он понимает все отчетливее, что вдыхая жизнь, он выдыхает смерть, он постепенно исчезает, непонятым и непризнанным. И все, что остается у него — мерцающая перламутровая нить, связывающая его сейчас с его завтра — это его юный любовник. Пахнущий жизнью, мускусом и будущим. И еще один. Чтобы будущее было можно довести до апогея наслаждения и продлить, искусственно затянуть. Как оргазм.

И тогда он возьмет на содержание этих мальчиков, оплатит цветными бумажками свои желания, материализует свои мечты. Обменяет унылую, пресную жизнь на красивое податливое тело. Сменит ускользающую бодрость и свежесть на молодость, запутавшуюся в волосах юного любовника, складках его кожи, фурнитуре его кожаной куртки, его угловатых, еще подростковых движениях. Отдастся ему и возьмет его. Чистый обмен. Чистый контраст.

Экранизация одного из самых красивых романов нидерландского писателя Герарда Реве ввергает в практически желанную депрессию, также, как и оригинальное произведение. Подача изображения в угнетающих, периодами нарочито ледяных, отстраненных, неприветливых, сине-зеленых оттенках, как цвета синтетической упаковки, выцветшей на ярком солнце, и показывающей на себе, что солнце может не только ласково греть и но и мучительно изменять собой и для себя. Также, как и любовь, представленная на экране. Герард Реве через Паула де Луссанета показывает, что настоящая любовь невозможна без причинения боли, разрушения и саморазрушения и просто невозможна. И Вульф-Волк-Герард. Он хотел довести все до совершенства. Хотел сделать совершенным себя. Хотел сделать совершенным секс. Хотел сделать совершенными людей вокруг. Он искал образ, образ «мальчика», Того самого, близкого к Богу, близкого к абсолюту всего прекрасного, завершенного, недосягаемого, желанного. Мучающего своей недосягаемостью, своей ирреальностью. Своей возвышенностью. Он бы бросил весь мир к Его ногам. Он бы подчинил Ему весь мир. Но сначала он бы подчинил себе Его.

И лента получается не сюжетная, но созерцательная. Где каждый кадр, каждая секунда, каждое торжество статики — есть особенный, полноценно существующий мир. И каждая фантазия, каждое желание главного героя — причудливо эклектичное, совмещающее желание безраздельно угождать и желание абсолютной тотальной власти, где причинение боли не противопоставляется влюбленности, но является ее продолжением, где в католических храмах взгляд останавливается не на ликах святых, но на юных мальчиках (ведь Бог — есть любовь, не так ли?), где молодость не умирает, а продолжает витать вокруг тебя в своих безупречных, влекущих образах, где ты — есть то, что тебя окружает, а не отвергнутый тобой же, с лицом испещренным трещинами времени, незнакомец в зеркале. Где любовь главных героев, плетется как паутина из возможного и невозможного, страданий и боли, недостижимых надежд и редких проблесков высокого наслаждения. Где однажды становится неважно нужен ты кому-нибудь или нет. Желает тебя кто-нибудь или нет. Ведь смысл вовсе не в этом. Не в добровольности, а в обладании.

Филигранно передана имманентность романов Реве. Передана эта вязкость повествования, спокойствие и холодная мрачная сдержанность, заключающая в себе, на деле, сжатую до предела, до бессильной злобы, до латентной истерики, пружину запутавшейся, изломанной души. Которая готова будет разорваться, лопнуть в любую секунду, не выдержав мучительного напряжения, поглотив все, затмив все, разорвав собственные же цепи, сметая все на пути, до сорванных связок от крика, разлетевшихся стекол, окровавленных костяшек пальцев, чьих-то синяков, кровоподтеков, разбитых губ, пролитых слез. Обязательно. Но только потом. Далеко за кадром. Не сейчас. Не на наших глазах.

А сейчас будут Нидерланды. Холодные и влажные. Как блестящий след от языка, блуждавшего по всему телу. И карикатурные маленькие дома, будто пряничные домики из детских сказок. В которых происходят совсем не детские вещи.

В очередной раз убеждаюсь, что если отзывы и рецензий обещают тебе ~1,85 часа грязной порнографии, чрезмерной пошлости, извращений и молочные железы на весь экран, то в итоге увижу годное произведение искусства, и почти не увижу всего заявленного) Не, ну серьезно, зачем в комментариях тех, кому не понравилось, столько многозначительных намёков? Мол, а там такое, что хочется помыться, грязные извращения через каждый кадр. Хотя, если бы не они, то не было бы этого завораживающего ожидания). Например, когда Мэттью в середине фильма категорический просит дать ему банан из помойки, я думал, что вот наверное сейчас разорвётся весь этот гнойный нарыв Ада, о котором столько кричали, но нет - они его просто съели (банан, а не нарыв). Первоисточник я пробегал по диагонали - грязи чуть больше, но я уже смотрел смерти в лицо, так что ничего сверхъестественного там не увидел.

Многозначительно сводить брови и рассуждать о социально-духовном кризисе французов той эпохи, не хочется - по сути, просто фон, не определяющий ничего. Тем более, что я практический ничего и не знаю о "красной весне", кроме того, что это была революция. Но теперь интересно заполнить этот пробел. Когда я вижу толпы жандармов бегающих за людьми с социалистическими флагами, мне всегда становиться интересно - WTF!?

Говорить о сверх-смысле этого произведения нельзя, я думаю, равно как и о его чернушности - нет конкретного мессаджа. Была у студентов отдушина (Синематека), прикрыли её - напряжение выбило пробку у революции (на фоне остальных забастовок и пикетов). Сделали Ланглуа жертвенной коровой, подняли на штандарт и понеслись крошить улицы вместе с забойщиками и клерками. А тем временем, трое 20-летних балбесов заимствующих эмоции из кино, начали творить сексуальную революцию среди самих себя, попутно запутываясь в своих чувствах и желаниях. Это всё о вечном, об этом сложно говорить.

Я для себя так сформулировал перечень того, что хорошо, и почему этот фильм достоин ознакомления:

Дальше...