События друзей dashagay — стр. 19

Гарри и Баффи Фишер — семейная пара, некогда бывшая на вершине голливудской пищевой цепи, но ныне их слава померкла, а взаимоотношения зашли в тупик. Чтобы спастись от все более наступающего кризиса и депрессии, Фишеры решают устроить импровизированный медовый месяц в американской глубинке. Но внезапно их автомобиль ломается в пострадавшей от ядерных испытаний пустыне штата Юта и им приходит на помощь молодой человек по имени Бой. Дальнейший ход событий нельзя было предугадать даже в самом худшем кошмаре.

История картины «Дурная кровь» известного франко-голландского режиссера Джорджа Слуизера сложна, необычна и трагична, как и история исполнителя главной роли в этой ленте Ривера Феникса, скончавшегося в 23 года на самом пике своей карьеры и творческого вдохновения. Эдакий Джеймс Дин 80-х и начала 90-х годов, создатель образа хипстерского «бунтаря без причины» и просто сердитого нонконформистского молодого человека, Феникс пал жертвой собственного пагубного пристрастия к наркотикам, оставив после себя несколько по-настоящему знаковых и культовых картин, среди которых были «Мой личный штат Айдахо» Гаса Ван Сэнта, «На холостом ходу» Люмета, «То, что называют любовью» Богдановича и оставшаяся незаконченной ввиду смерти самого Феникса, а также огромного количества творческих разногласий между продюсером и режиссером «Дурная кровь» Слуизера, который эмигрировал в Голливуд в начале 90-х годов, сделал там римейк своей наиболее знаменитой картины «Исчезновение», но в американском кино так и не смог закрепиться, виной чему и был конфликт вокруг «Дурной крови», ставшей лучшей режиссерской работой Джорджа Слуизера вообще. Лишь спустя почти 20 лет фильм был окончательно разморожен, подвергнут окончательному монтажу и в 2013 году, в рамках очередного Берлинале, номинантом и лауреатом которого Слуизер был трижды, состоялась премьера и полная реабилитация данной ленты. Ривер Феникс словно одноименная птица возродился в этом фильме, ставшем, пожалуй, одним из самых интересных кинематографических открытий прошлого сезона.

Формально мистический триллер и постапокалиптический камерный нео-вестерн в духе «Дьявола песков» Ричарда Стэнли, но фактически философская психологическая драма и метафизичсеско-эзотерическая притча с привкусом Карлоса Кастанеды, фильм «Дурная кровь», стилистически настроенный также и на художественную волну «Пустошей» и «Дней жатвы» Терренса Малика, а также совершенно неожиданно подыгрывающий сюрреализму Терри Гиллиама, является историей не только столкновения и подавления одних индивидуумов другими, не только извечного конфликта между новым и старым, между отцами и детьми, но и мрачным и жестоким погружением в подсознание ради поиска своего Я. Фишеры, убегающие от своего прошлого в неопределенное будущее, отринув истинность своего настоящего, сталкиваются в пустыне Юта в лице Боя с фантомами и призраками, которые уже их не отпустят живыми и здоровыми не столько физически, сколь психически.

Фишеры в глазах Боя видятся олицетворением патриархальных устоев и традиций, презрения к тем, кто совершенно иной, изгой, не такой, как они, при том, что сами Фишеры, со своей померкшей славой, морально находятся с Боем на одном уровне. Гарри это рьяно отрицает, а Баффи все больше проникается чувством понимания и болезненной любви к одинокому парню. Потомок некогда изгнанных и убитых индейцев, Бой словно символ неизбежной расплаты следует мрачной тенью за Фишерами, стремясь их изменить и заставить любыми способами, даже самыми жуткими и противозаконными, раскаяться.

«Дурная кровь» — кино стилистически сдержанное, спокойное, без резких всплесков и излишнего ухода в излишнюю трагедийность. Лишь ближе к финалу страсти по-настоящему накалятся, а дотоле медитативный и неторопливый сюжет, полный созерцательных планов густой пшеницы песков и безоблачной синевы небес, прервется и станет жестким, достигающим резонанса и контраста. Однако именно этот резкий и подчас несоизмеримый жанровый переход из философии к жесткому триллеру, в котором главные герои изменяются до неузнаваемости, и делает фильм столь интересным, неординарным и непредсказуемым. В 80 с небольшим минут хронометража Слуизер в «Дурной крови» вложил все свои духовные терзания и творческие изыскания, создав крепкий образчик и качественного жанрового кино, пропитанного духом эпохи безвозвратно ушедших в небытие 70-х годов, и идеальный пример авторского кино без наличия нарочитой тенденциозности, претенциозности и провокационности, без изощренных спецэффектов вообще, а лишь полагаясь на умение владеть всеми методами режиссерского мастерства и яркую актерскую игру.

В «Дурной крови», помимо блестящего перформанса Ривера Феникса, зритель видит прекрасный дуэт Джонатана Прайса и Джуди Дэвис — харизматичных лицедеев, глубоко и насыщенно исполнивших роль семейной пары Фишеров. Гарри в исполнении Прайса предстает человеком жестким, почти авторитарным, стремящемся вернуть любовь своей жены Баффи, которую сыграла Джуди Дэвис. Но все его стремления выглядят если не смешными и карикатурными, то не всегда уместными, ибо не осталось в их жизни ничего более, что является связующим звеном отношений. Страсть, как и слава, быстро потухла, оставив угольки и зияющие раны в сердце.

Примечательно также то, что данный фильм стал одним из последних по-настоящему интересных в карьере и скончавшейся в 2013 году актрисы Карен Блэк, некогда блиставшей в «Пяти легких пьесах», «Беспечном ездоке» и «Великом Гэтсби», а в 90-х и нулевых годах ставшей сниматься в однотипном забористом трэше и даже парочке гомоэротических картин. И, несмотря на то, что роль в «Дурной крови» у Блэк не главная, а лишь второстепенная, хотя и очень запоминающаяся, данный фильм реабилиторовал ее в глазах зрителей. Впрочем, «Дурную кровь» можно назвать вообще своеобразным памятником и философским памфлетом всему американскому кино 70-х годов. Опоздавший на целых два десятилетия, фильм Джорджа Слуизера все равно не производит впечатление вырванного из контекста произведения. Это, в первую очередь, картина, идущая против всего мейнстримового течения, которая однозначно будет интересна всем синефилам.

Драматургическую экспозицию фильма «Толстая тетрадь» 2013 года, снятую одним из самых ярких и известных представителей нового венгерского кинематографа Яношем Сасом, заключающуюся в том, как в канун завершения Второй Мировой непутевая мамаша отправила двух своих 13-летних отпрысков-близнецов на деревню к бабушке, еще более непутевой, можно назвать достаточно характерной для всего пространства европейского кинематографа о войне, ибо, так уж сложилось, что в Европе — преимущественно Западной и Северной, тогда как Восточная стала подключаться к этой тенденции совсем недавно — доминирующей темой военных фильмов что мастеров, что подмастерье является не завоевание победы, не священнодействие той войны, выковавшей из стали и пороха славянское мироустройство и мировосприятие как таковое, но спасение от войны, большей частью самых незащищенных — детей, спасение в их лице самого и отнюдь не условного будущего, которое видится не столь далеким, невзирая на усердно показываемые ужасы бытовавшего настоящего, окутанного множественными ковровыми бомбардировками, пленом и тленом. Собственно, «Толстая тетрадь», сюжет которой восходит к одноименному роману писательницы Агаты Кристоф, первому из целой трилогии и, пожалуй, самому жесткому в своем реализме, первоначально кажется этакой экстраполяцией сугубо магически-реалистической и эскапистской по духу «Воровки книг» и намеренно, как выяснилось впоследствии, мистификационной «Выжить среди волков», поскольку идентичность фабул, пускай и минимизированно переиначенных, очевидна — детей увозят подальше от кошмаров военного быта в мир, где война или совсем не ощущается, или ощущается половинчато, отголосками, отзвуками. Да и взгляд на нее дается не зрелый, умудренный, а со стороны еще не различающих вкусы и оттенки детей, которых, естественно, война таки меняет. В лучшую сторону.

Однако Янош Сас привычную предсказуемость предпочитает разрушить, снимая свой фильм совсем не в канонах и традициях вообще любых фильмов о войне. Как и книга, «Толстая тетрадь» — это гнетущее и выматывающее как физиологически, так и психически повествование, напрочь лишенное шелухи патетики или героики, и в итоге зависшее не только в межжанровом пространстве, но и в пространстве моральном, ибо Янош Сас, сооружая нарративный фундамент из тягостей и невыносимых страданий, не то, что не стремится дать просвета для своих центральных несовершеннолетних героев, попавших из одного адского бытия в другое, еще более ужасающее, но даже попросту обрывает всякую надежду на лучшее. Для Саса «Толстая тетрадь» стала уже третьим обращением к теме войны и преступлений, совершенных на ней, после сугубо документальных, в чем-то намеренно реферативных, декларативных и плакатных по интонациям «Глаз Холокоста» и «Прерванного молчания» — и при этом самым провокационным хотя бы постфактум того, что в картине царствует безраздельное зло и абсолют жестокости, апокалиптический кошмар и деменция. И на эстетическом, и на подсознательном уровне «Толстая тетрадь» становится маргинальной одой расчеловечиванию, мрачным портретом в тонах Иеронима Босха и Франца Кафки(в конце концов тема одиночества и поступательной трансформации еще несозревшей человеческой единицы в лишенного чувств монстра, отвергнутого и брошенного присутствует более чем выпукло) гибнущего общества. Но гибнущего не столько от пожарищ войны, раскинувшихся по всей Европе, ибо нередко даже там человек старался оставаться человеком, не опускаясь до звериного уровня, сколь от собственного нежелания, от невыносимой пассивности сохранить сей человеческий лик в условиях экстремальных, не щадящих никого и никогда перемен. И этой вселенской гибелью, разыгранной в обманчиво пасторальном пространстве отдельно взятой деревушки 13-летними близнецами, метафорически отображающими и библейских Каина с Авелем, и дихотомию человеческой сущности как таковой, Янош Сас буквально упивается. Иногда без меры, без рамок, искусно погружая зрителей в почти что потусторонний и вместе с тем гиперреалистический мир войны, увиденной детьми, которые к финалу уже перестают быть таковыми. Очерствев душой, омертвев сердцем, видя лишь жестокость и насилие без права на спасение, они становятся сами воплощенными идеалами человеконенавистничества. Вступив на тропу климовского «Иди и смотри», в котором, несмотря на весь монументальный натурализм и апокалиптический физиологизм был катарсис, был дарован свет, Янош Сас предпочел тьму. Настолько густую и всеобъемлющую, что в ней ненароком можно захлебнуться и задохнуться, как в газовой камере.

Бесплотный город, существующий на стыке реальностей. Город с множеством имен и не имеющий имени вовсе — такой похожий на среднестатистические задворки всех существующих Штатов, и при этом не похожий ни на что. Этот город погружен в безмятежность собственной грядущей смерти, которая столь же неизбежна, сколь и неизбывна. Город вне реальности, живой организм, трепещущий склизкими щупальцами и дышащий гнилым беззубым ртом, который открывается и заглатывает буквально всех. Пасть монстра, который затаился и выжидает подходящего момента, чтобы напасть и сожрать. Вход в пустоту, вход в Ад из Чистилища. Из болота безумия в плен страхов. Терзаемая сомнениями мать-одиночка Билли попала и пропала во тьме ночей, в паутине туманов, в дыму кошмаров, исчезла среди теней, став вмиг сама тенью, блуждающей и заблуждающейся во всем. Но лишь там лежит ее спасение в то время, как ее младший отпрыск Бонс отправился вглубь Потерянной Реки, открыв для себя еще более ужасный и диковинный мир, чем тот, в котором он дотоле жил и который знавал.

От полнометражного режиссерского дебюта известного американского актера Райана Гослинга, фильма «Потерянная река» 2014 года, удостоенного быть представленным в рамках программы «Особый взгляд» прошлогоднего Каннского кинофестиваля, веет эскапизмом, формализмом и сюрреализмом, причем что из них первичнее — большой вопрос, и в чем-то даже намеренно риторический. Однако в данном конкретном случае эскапизм как художественный метод совершенно не подразумевает, к счастью, уход в исключительно беззаботную развлекательность и нарочитую прямолинейную жанровость, приносящих с собой в итоге плоды не разврата, но разочарования, и даже совсем не означает поспешный выход за пределы обыденной реальности, тотальное бегство от нее в миры чарующие и опасные хотя бы потому, что самой обыденной реальности в «Потерянной реке» нет совсем, или есть, но так мало, что это едва ли можно счесть оправданием. Есть лишь отблески в кромешной темноте, блики на воде, ибо в картине Гослинга первична не явь, а сон — поначалу умиротворенный, спокойный, даже коматозный, но вскорости становящийся все более кошмарным, диким, странным, сном о неовеществленной жизни, сном о любви и поиске себя там, где лишь демоны и монстры обитают, царствуют, там, где для человека нет места среди равных. Вместо нее, скукоженной до простонаружного бытописательства, правды жизни с чернушными тонами пластичная иноприродная форма, полутона иных вселенных, существующих подле нас и почти не маскирующихся, концентрированный в своей жуткой неопределенности и невоплощенности антимир, в котором существуют не люди даже, а ходячие авторские метафоры, лишенные любых явных черт собственной витальности. Во всяком случае, так происходит ближе к финалу, когда зримый на поверхности нарратив с конкретной линией сюжета сломается, исказится и перестанет вовсе быть значащим, а на его место придет кричащий в своей многофактурности макабр, который уже вовек не отпустит. Живым и здоровым, уж точно.

Впрочем, тут кажется, что Гослинг излишне усердно заучил все те многочисленные законы сотворения собственнных киновселенных, что в итоге «Потерянная река», при всей своей очевидной самодостаточности, является не меньшей, а, может быть, даже большей мистификацией несуществующих миров, чем эти сами миры, воссозданные Гослингом точно и сочно, но и не без экивоков в стороны. Отчасти все происходящее в этой картине это просто обман, самообман, обман зрения или ложь во благо — самый сложный вид обмана? Или может все это сон, от которого невозможно проснуться? А может, а может… Куда не заверни, однозначного ответа не будет. Истинный Лабиринт Фавна, селефаис и гипнос, которым грех не поддаться. Однако это лишь восприятие картины на внешнем уровне, изложенном на киноязыке дурманящих и манящих образов, за которыми прячется нечто иное и, пожалуй, в чем-то примитивное.

На самом деле в «Потерянной реке», перманентно выписывающей постмодернистские визуальные па то под Линча, то под Рефна, то под Ходоровского, то рифмуя кислотное пестроцветье Ноэ и Рефна с китчевой цветастостью всего итальянского джиалло(отсылки к «Суспирии», «Инферно» и «Синдрому Стендаля» и «Дрожи» самоочевидны, не говоря уже о парочке перепевов мотивов Бавы-отца), то давя гнетом гиперреализма и цитируя мифологию Лавкрафта с его Древними, Ктхулху и Ньярлахотепом, Богами тысячелетий, чье пробуждение лишь приведет к Апокалипсису, то в открытую заигрывая с мотивами Клайва Баркера и его диалектикой многоступенчатых бездн Ада, Гослинг говорит о вещах, которые не требуют столь сложной шифровки. Все это лишь наносная форма, излишне усложненный авторский метод, истерическая рефлексия с мясом и костями, переосмысленный и извращенный «дух» «новой французской волны», ставший уже не новой, хотя и не слишком старой еще плотью, луковичная шелуха постмодернизма, очистив которую зритель придет к истории, в которой не все предельно, но почти все предельно ясно, стоит лишь покопаться и в самом себе.

Мать, утратившая связь с реальностью, не любящая в должной мере своих двух детей, предпочитающая все что угодно, но лишь бы избегать их общества. И сами дети, для которых Мать практически чужая, иная, не своя, которую они при этом обязаны любить во что бы ни стало на фоне медленно и неумолимо погружающегося в хаос бытия. Конфликт поколений, выражающийся не в обвинениях в предательстве и неблагодарности друг друга, а в том, что каждый сам по себе, представлен лишь черно-багряному небу и тем Богам, что судят мир на краю пропасти, в котором живут Бонс, Балли и Билли, а также Рэт — загадочная и странная, как потусторонняя Белладонна, царица Смерти, проводящая Бонса по Реке Утраты, Реке Забвения. Вместо того, чтобы начать разговор, исповедаться в ошибках и грехах, вымолить прощение у непрощенной, Билли и Бонс уходят в самих себя по сути, поддаются собственной сновиденческой надреальности, предаются побегу в никуда из ниоткуда, ибо вместо простых решений в «Потерянной реке» решения трудновыполнимые. Встреча с недремающими страхами оборачивается против самих же героев, которые решили в одночасье поймать монстров, даже не догадываясь, что таковыми являются они сами.

Жизнь — несправедлива. Жизнь — не сахар, а пуд соли. Счастье сиюминутно, а горе — беспропудно. И уже нет пути назад — только вперед, к спасительному горизонту, к тающей в облачной пыли луне, которая светит так бесстрастно. Бежать, задыхаясь и притворяясь, надевая маски, и никогда не оставаясь самой собой. Это так знакомо успешной аспирантке престижного столичного университета Анне, все житие-бытие которой до определенного времени было налажено. Она была слишком любима, слишком опекаема — что родителями, что возлюбленным профессором, годящимся ей в отцы. Несправедливо обвиненная в преступлении, Анна убегает от своей прошлой жизни, в которой было все — в никуда, в ничто, в детдом, где встречает Кристину 13 лет от роду. Непокорную, импульсивную. И вместе им суждено пройти немало дорог, проехать немало километров, чтобы понять и постичь не только весь окружающий мир, но и самих себя. Таких диких, таких испуганных.

Представленный впервые в рамках международного кинофестиваля «Трайбека», шестой по счету полнометражный фильм известного эстонского режиссера, сценариста и продюсера Ильмара Раага «Я не вернусь» 2014 года является достаточно редким для всего современного русскоязычного кинематографического пространства творением, в котором царствуют от начала и до конца драматургический баланс и сдержанный постановочный стиль, без излишнего упоения чернухой, однако с наличием пронизывающего бытописательства, реалистического нерва, и насыщенного психологизма, делающими на выходе этот фильм универсальным и вневременным, актуальным и исчерпывающим, пропитанным от начала до конца духом европейскости, перенесенной на почву русскости, которой буквально в своей неиссякаемой витальности дышит картина Раага. «Я не вернусь» — фильм остросоциальный, но при этом лишенный любой утрированности в демонстрации жизни низов современного постсоветского пространства. История, начавшись на берегах Невы, где обязательно прозвучит, пускай и завуалированно, тревожный набат Достоевского(перекличка с «Преступлением и наказанием» и «Бедными людьми» очевидна, как и экстраполяция образов Сони Мармеладовой и Варвары Доброселовой в трактовке Анны и Кристины), вскоре перерастет из конкретиризированного случая, отдельного отрывка, в панорамный взгляд на жизнь и существование современных людей, обитающих на одиноких клочках земли от Питера до Кульсары, Казахстан. И взгляд этот, пропущенный через призму взрослеющего, но все еще остающегося на уровне детскости, восприятия поражает своей искренностью, чистотой, неискушенности. Взгляд в лучшую жизнь, которую не надо ждать, надеяться, вымаливать, а приближать ее самостоятельно.

Собственно, «Я не вернусь» — кино, искусно притворяющееся жанровым. Интрига с жестоким преступлением и несправедливым обвинением лишь дает толчок для развития всего дальнейшего сюжета, которое очень быстро потечет по иному драматургическому руслу, и история благополучия, незлобивости и чрезмерной опеки Анны обернется сильнейшей драмой противоположностей с открытым финалом. Драмой, в которой Анна, жизнь вроде не знавшая по-настоящему, и Кристина, слишком много в ней испытавшая, нелюбимая, неустроенная, брошенная — проходят через поступательные внутренние трансформации. Путь, дорога, странствие в своей неизбежности и безбрежности кажутся слишком простым набором символов для прояснения темы обретения собственного Я после тщеты многочисленных блужданий, стенаний и гореваний. Однако, невзирая на такую метафорическую прямолинейность, безыскусную простоту, «Я не вернусь» действует, нажимая на самые больные темы современного общества, как-от детская жестокость(куда уж Рааг без нее!), человеческое равнодушие, брошенность, отсутствие в жизни моральных ориентиров, духовная безнадега и, в конце концов, в качестве финальной реляции — тема взросления и отрешения от тягостного прошлого, от которого Анна бежит, но на самом деле от себя не убежишь. Оно настигнет все равно, и придется расплачиваться за ошибки, каяться в грехах, припадать к иконам. И не возвращаться в ту тьму, которая раньше называлась привычной жизнью, сотканная лишь из бессмыслиц и пустот.

Жанр определяет все, авторитарно диктуя условия для создания той или иной картины, в особенности если она даже не тщится притвориться чем-либо обособленно интеллектуальным и стоит лишь на своих двоих ногах(одна из которых намного короче другой, потому бех хромания объективно не обойдется) старомодной олдскульности и эксплуатационности. Жанр определяет все, учитывая, что в нынешних, далеко не самых вдохновляющих кинематографических условиях, когда такое понятие как «новизна» безвозвратно утрачено или умервщлено, границы жанрового кино без полутонов окончательно размыты, и подчас бывает совершенно не ясно не то, что вообще хотел сказать режиссер, но даже и то, в рамках какого из существующих жанров он свое заявление сделал. Примечательно в этом смысле увядание классического прямолинейного боевика, который ныне существует на стыке халтурной кровожадности почти без рамок и выходя в ряде случаев далеко за пределы даже родимой эксплуатации или же не менее халтурной, но куда как более безобидной постмодернистской бескровности, отчего суть жанра — подарить зрителю сперва летальную дозу адреналина, а потом откачать его через спасительный катарсис, в котором кишки «очень плохих» намотают на кулаки «очень хорошие» — стала невыразимо пустой. Экшен все больше превращается в карнавал трехмерной мультипликации, а битвы за справедливость все больше напоминают гомоэротическое порно с кровью.

Не сказать, чтобы печально известный американский трэшмейкер Джо Линч, успешно утопивший в свое время в натуралистичном ультранасилии вторую часть «Поворота не туда», от которой, впрочем, плевались лишь трезвенники да язвенники и она свою драйв-ин публику таки нашла, в своей третьей по счету полнометражной картине, «Эверли» 2014 года попытался внести определенные, исключительно семантические коррективы в простонаружный эксплуатационный боевик, но и все изыскания на почве сего жанра, успевшую быть рыхло взрыхленной всем кому не лень(хотя на ум, увы, приходят все те же на манеже Тарантино-Родригес-Айзенер), он основательно переработал, выдав в итоге бодрый в своей кровавости, хотя и крайне очевидный фильм о женской мести, которая в большинстве случаев бывает лишь двух видов: изысканно-жестокой или аморально лютой. Собственно, на пункте втором фильм Джо Линча сосредотачивается в большей степени, чем на первом, предпочитая игре намеков жуткую кровавую баню, во имя стыдливого сохранения минимизированной бюджетности разыгранную в четырех стенах. Не выходя за рамки герметичного пространства, Линч сперва сооружает, явно с помощью гастарбайтеров, а потом успешно разрушает нескладный сюжетный фундамент, заботясь не столько о естественности происходящего на экране, сколь об эффектности оного. Логика бездыханно умирает в первые полчаса, и вплоть до момента счастливого конца, который наступит даже быстрее, чем кажется, «Эверли» будет эдаким оммажем олдскулу, снятом с олдскульной же небрежностью, необязательностью, чуть ли не аматорской кустарностью, делающей в итоге фильм Джо Линча суровым, мрачным, извращенным, но весьма пустым творением с утилитарной функцией напускать побольше кишок, сделать из них фарш и потом из него же сделать калорийные бифштексы, предназначаемые для самой нетребовательной публики.

Впрочем, «Эверли» с самого своего начала и не предлагает зрителям никаких умозрительных истин(с интеллектуальным наполнением тут вовсе беда, если не сказать хуже — катастрофа сферического масштаба), доводя практически до абсурда все существующие жанровые архетипы. Бесспорно, «Эверли» разыгрывает в тесных рамках старомодного бэмувишного кино классическую историю возмездия, параллелей с рэвендж-муви самого разного разлива в картине хватает с лихвой, но лишь одними синефильскими игрищами сыт не будешь, но только лишь в них Линч знает толк и вкус, но не меру. И кажется, что дальше уже вряд ли будет лучше и все остальное действие экран будет заливаться лишь кровью, но оказывается, что хуже вполне может быть. Стоит только подождать чуть-чуть. И, хоть Джо Линч использовал на всю катушку драматургический метод единства пространства и времени, это совершенно не оправдывает весьма посредственный результат на выходе. Возникает явственное ощущение, что «Эверли», как и недавний «Саботаж», претендует лишь на то, что бы не столько пересмотреть каноны жанра(очевидно, что это уже невозможно, как не пытайся, а если и пытайся, то станет лишь еще хуже), сколь их тотально переизвратить, заменяя экшен, драйв, динамику, зудящие нервы бессмысленной бойней, а под правильной местью понимая то, что сама мстительница к финальному акту своей персональной греческой трагедии обязана окончательно свихнуться и стать ничем не лучше взбесившихся якудза, у которых хотя бы имеется какой-никакой, но кодекс чести и поведения, выпестованный веками и которому следуют даже самые отъявленные бесславные ублюдки. У крохотной, но очень яростной дамы с пушками с именем Эверли, которую успешно опустили на самое дно, пустив к тому же пару раз по тривиальному кругу секс-рабства, единственным моральным стимулом для выживания было лишь исключительное желание во что бы то ни стало искупаться в крови своих врагов. Но в итоге по заслугам получили все.

Хоррор-альманах «Комната душ», о запуске которого в производство в пику чрезвычайной современной моде на кинематографические сборники разномастных мастеров ужаса, объединяющихся вокруг какой-то одной творческой идеи или единопорывного замысла, стало известно в конце 2012 года, пожалуй, ныне может справедливо именоваться самым роковым и мучительным для всех его создателей и созидателей проектом, поскольку ко времени первой премьеры ленты на Housecore Horror Film Festival говорить об окончательной версии картины едва ли стоило ввиду того, что далеко не все занятые в альманахе именитые и знаменитые режиссеры, как то Ричард Стэнли, Есихиро Нисимура, Жозе Можика Маринш, Майкл Тодд Шнайдер и Райан Николсон, сумели снять по новелле. Процесс создания фильма дико затянулся, виной чему были отнюдь не препоны MPAA (это еще ленте только предстоит), а вящий перфекционизм всех ввинченных и впоследствии безболезненно вывинченных из структуры картины режиссеров. И лишь в 2014 году на Брюссельском международном кинофестивале была представлена окончательная, судя по всему, версия картины — без выбывшего после длительных раздумий из проекта Андрея Исканова, предпочетшего расширить собственную новеллу «Точка» до полного метра, и на выходе состоящая из девяти жутчайших историй обольщения, отмщения и извращения от Руджеро Деодато, Уве Болла, Серджио Стивалетти, Мэриэн Дора, Начо Вигалондо и других, перечисленных выше, включая Джереми Кастена, отвечающего за связующую фабульную линию между каждой из историй. Позиционирующий себя как альманах экстремальных ужасов, фильм «Комната душ», бесспорно играя на синематическом поле скандальной «Азбуки смерти», начисто превосходит по своей эксплицитной жестокости и омерзительной натуралистичности азбучную мозаику ужасов и страстей, в полной мере оправдывая свою принадлежность к андеграунду, в сюжетной своей завязке — с подпольным ночным фетиш-клубом под Парижем для избранных — невольно отсылая к традициям небезызвестного «Хостела«. Однако сейчас и вовсе вопрос о релизе картины, к которой в качестве режиссёров могли быть привлечены и Клайв Баркер, и Срджан Спасоевич, и Люцифер Валентайн etc, остаётся открытым из-за ряда скандалов, испортивших репутацию проекта на корню, хотя главный продюсер альманаха и передал все права небезызвестному Уве Боллу.

В открывающей ленту новелле под названием «Мост», снятую культовым итальянским хоррормейкером и грандом каннибальских ужасов Руджеро Деодато, рассказывается интригующая история о женщине, которая встретила на мосту, имеющем крайне дурную славу из-за произошедшего тут двойного самоубийства, двух загадочных детишек, поразивших ее своей непосредственностью и неизъяснимой почти невинностью, исходящей от их лиц. Но, к сожалению, дети оказались искусно обманчивыми в своих ликах невинности, уведя даму до сумеречных пределов Ада. Жанрово данная история принадлежит скорее к мистическим зарисовкам на тему зловещих детишек, в которой Деодато так и не смог(или не сумел, что вероятнее всего) по-настоящему раскрыться, и новелла держится не столько на обильных кровопусканиях, сколь на сбалансированной атмосфере сгущающегося ужаса, пронизывающего до костей макабра, гнетущего ощущения грядущего финала.

От истории разрушенной невинности — к истории жестокой мести в новелле новомодного и набирающего все больше оборотов в жанре ужасов испанского режиссера Начо Вигалондо «Грехи отца», в центре нарративной площадки которой находится молодой человек, решивший во что бы то ни стало в один из светлых дней своей жизни отомстить родному отцу, причинившему в свое время нашему герою немыслимую боль и неизбывные, неискупленные пока что страдания. Вигалондо в жесткой, реалистичной и драматической манере разбивает на мелкие осколки современные семейные отношения, взирая на них с неподдельным ужасом, поскольку отныне не сын за отца, а сын против отца, ибо отец в этой истории являет собой само воплощенное Зло.

После того, как грехи отца будут оплачены кровью, омыты слезами и прогреты расчлененной плотью, зрителю суждено войти в чертоги древнего замка в новелле Серджио Стивалетти «Tophet Guorom», подвергающей сомнению истинный лик духовности и человеческой чистоты. Серджио Стивалетти, вдохновившись изысканиями Валериана Боровчика и Hammer Films, на гора выдал стильную, мрачную и сюрреалистическую историю о молодой девице, которая в поисках своего пропавшего новорожденного ребенка, попадает в лапы инфернального культа, ставящего нацистские по духу эксперименты над женщинами. Пронизанная эротизмом, наэлектризованная концентрированным готическим ужасом, с очень неочевидным финалом, новелла от Стивалетти представляет оммаж классическим фильмам ужасов 50-60-х годов, будучи при этом выразительно кровавой.

Из древнего замка, где правят бал сектанты, в отливающую стерильностью и холодом хрома медицинскую палату в новелле Мэриэн Дора «Смертельная белая полоса», повествующей о больной раком женщине, отправившейся на операцию к уважаемому доктору, который, впрочем, очень болен тоже, только психически. Нарочито переполненная детализированными натуралистичными сценами, данная новелла жанрово относится как к сугубо медицинской разновидности фильмов ужасов, так и принадлежит к чистому некрореализму и некросадизму.

Из операционной, где творит свои недобрые дела свихнувшейся на почве собственного величия доктор, в подвал обычного, среднестатистического американского дома в одноименной новелле Уве Болла, повествующей о том, что иногда даже самые близкие люди могут быть чудовищами во плоти, на публику надевающими маску благопристойности. Майкл Тодд Шнайдер в новелле «Манна» рассказал привычную для себя историю порока, завершившуюся поворотом не туда и полным «Хостелом», с явным привкусом псевдоснаффа, Райан Николсон в «Хорошей жене» в гротесковой манере показал до чего можно довести отчаянную домохозяйку, которой опостылела жизнь в четырех стенах, полная неудовлетворенности, Есихиро Нисимура в «Адском шефе» поиграл в каннибальско-кулинарные ужасы с реками крови и кучей истерзанных тел, а Энтони ДиБлази, Ричард Стэнли и Жозе Можика Маринш завершили альманах вакханалией из психоделики, киберпанка и порнопыточных ужасов семейного типа. В очередной раз, между тем.

«Комната душ», несмотря на длительную историю создания, тем не менее не является вымученным фильмом. Предельно насыщенный и цельный по своей структуре, провокационный и провоцирующий, жестокий и бескомпромиссный, альманах не стремится стать все таки новым словом в жанре ужасов, но и излишней шаблонностью тоже не страдает, представляя из себя жанровую и стилистическую многоголосицу, полифоничный набор ночных кошмаров и фантастических видений, снов и яви, разыгранных в комнате душ от души с отчетливым душком свежеподжаренной плоти.

Кто-то любит подсматривать, а кто-то любит показывать. Кто-то любит открытые настежь окна, а кто-то прячется за семью замками восьми дверей, пряча свою приватность даже от самых близких. Кто-то обожает умирать, драматично лёжа бездыханным перед камерой, а кто-то любит убивать, снимая сладостные мгновения потухания жизни на эту камеру…

Привлекательная одинокая белая женщина Кэй Норрис переезжает в новую высотку с названием «Щепка», напичканную, как праздничная рождественская индюшка, камерами слежения. Правда, новую квартиру Кэй можно успешно назвать не самой счастливой, так как предыдущая её хозяйка сиганула вниз при очень странных обстоятельствах. Став объектом роковой страсти и одним из острых углов любовного треугольника, Кэй оказывается невольно втянутой в опасную игру загадочного маньяка.

Роман «Щепка» знаменитого американского писателя Айры Левина в сущности был ответом американской литературы британской, и скандальной книге английского анфанта Джеймса Балларда «Высотка». Но если достопочтенный Баллард создал антиутопию, повествующую о технократическом фашизме и дегуманизации, то склонный к мистицизму и сатире Левин написал предельно реалистический, обличительно жёсткий роман о перверсиях, начинающими доминировать над человеком в давящих урбанистических пейзажах. Ничего общего, кроме центрального образа живого дома, между этими произведениями нет; они глубоко полярны и полемичны друг другу.

Небезызвестный же Джо Эстерхаз, автор сценария к экранизации романа Айры Левина 1993 года режиссёра-ремесленника Филлипа Нойса, с буквой романа и вовсе поступил очень вольно, прочтя книгу по-своему, исключительно горизонтально. Убрав начисто наиболее жёсткие моменты, одиозные намеки и политические аллюзии, Эстерхаз в принципе создал красочный, но несколько апатичный фильм о трёх психопатах, объединённых общим страстным желанием неизведанного порока. Как таковая внятная и внезапная интрига оставлена на антресолях, и фильм является весьма типическим образчиком эротического триллера родом из лихих 90-х. Что не есть плохо, но и не есть хорошо ввиду вяжущей предсказуемости всего действа, эффектно разряжающегося эротикой и лишь ей одной. Субъективно Филлип Нойс пытался создать новую версию «Подглядывающего» Майкла Пауэлла, раскидав, причём крайне небрежно, по фильму маячки-намеки, отсылающие к той культовой ленте, но на большее режиссёра просто не хватило, и фильм скорее состоит из множества частностей, не дающих на выходе общности.

А частности эти тоже не очень многочисленны, между тем. Шэрон Стоун, играющая на сей раз роль настоящей жертвы. Раскрытая более чем полновесно тема конструктивного эксбиционизма, обструктивного вуайеризма и деструктивного триолизма. Нагота чувств, эмоций, предрешений. Тотально нарушенное священное американское право на частную жизнь. Образ зловещей высотки с миллионами глаз видеокамер. Большой Брат, реалити-шоу для одного и пип-шоу для каждого. Но как жаль, что все это сработало вхолостую, и фильм «Щепка» стал всего лишь одним из, а не единственным в своём роде, бездумно растратив весь свой потенциал, ничуть не уступающий «Основному инстинкту».

«Мыс страха» Мартина Скорсезе является, само собой, римейком формальным одноимённого нуара 1962 года режиссёра Джея Ли Томпсона, при всей своей взыскательной привязанности и безусловной аллюзионности, вплоть до некоторых семантических нюансов, к оригинальной картине. Скорсезе предпочел заново перечитать и отчасти переписать культовый роман Джона МакДональда, создав в условиях торжествующего постмодернизма в общем-то не лишенную страдательной религиозности историю с размытыми илом моральными берегами, и это при всей бесспорной очевидности финала, в котором, к сожалению, умрут не все, а я останусь. Причём для фильма характерно практически с первых кадров пронизывающее и удушливое ощущение апокалиптичности, фатальности даже. Неизбежность катастрофы проникает в кадр с выходом Макса Кейди из заключения под минорную симфонию кучевых грозовых туч, неизбежность фаталити и палящего мортидо следует за Максом, который уже не просто борзой уголовник, справедливо опущенный на зоне, но уже стихия сама по себе дионисийская, внеприродная, разрушительная, вносящая страх и взращивающая плоды порока в семье бывшего своего защитника, подточенной внутренней гнильцой. И вместе с привычным упоением натуралистическими подробностями обыденной дихотомии секс+насилие в картине безраздельно властвует ирреальность вкупе с инфернальностью, нуар в руках Скорсезе обретает черты парадокса, превращая типический криминальный конфликт в противоборство не Бога с Дьяволом, но Дьявола с собственным адвокатом. Тем приметнее становятся слова Кейди, цитирующие Силезиуса; но в контексте ленты с ее кинотекстом, насыщенным промискуитетом, они приобретают недвусмысленный оттенок того, что сам Дьявол(а истинно человеческого в Максе Кейди чуть меньше, чем ноль) равняет себя Богу, оправдывая все им ранее и позднее совершенное. Я — Бог, Бог во мне, мы едины, и суд ничей им нипочем; торжество тотального нигилизма, отрицания привычных устоев миропорядка. Так Дьявол завершает собственный процесс воплощений: от изначального до мимикрирующегося и низведенного до лика обыкновенного, но оттого ещё более зловещего серийного маньяка. Дьяволу уже и не нужно хитрить, он есть повсюду, в каждом; Боудены, притворяясь идиллической семьёй, сами того не желая призвали к себе того, кто их (само)разоблачил, выявив наихудшее даже в условиях излишне очевидного дьявольского блефа.

При вычурных, гипертрофированных заигрываниях с Хичкоком (хотя, как известно, Скорсезе все ж больше вышел из бэмувишных киноинститутов Роджера Кормана, не вытравив тот опыт и до сей поры), Скорсезе в «Мысе страха» буквально выворачивает наизнанку архетип классической жертвы (членов семьи Сэма Боудена, хотя и сам Сэм все ж тоже не лыком шит), облекая это в искусные в своей визуальной цветастости, но нисколько не завуалированные по Фрейду намёки; режиссерские маркеры слишком очевидны, чтобы просто списывать их на издержки авторского стиля. Случайных эпизодов в фильме нет. Ночной выход в красное под серебряным ливнем лунного света Ли гораздо больше раскрывает её суть, чем любые слова, небрежно брошенные в ссоре. Подчеркнув контур губ вызывающей розовой помадой, Ли томится мечтанием о своей полной сексуальной удовлетворённости, любви в конце концов, которой нет на самом деле у Боуденов, есть лишь её видимость, маска; её рефлексия оборачивается в дальнейшем кошмаром в плавучем доме, где невысказанные эротические фантазии будут сгорать в невыносимых муках от собственной девиантности. Комплекс Лолиты, присутствующий в характере Даниэль, ещё сильнее отдаляет картину Скорсезе как от литературного первоисточника, так и от фильма Томпсона; невинность жертвы оказывается мнимой. И в таких условиях собственного существования хаос как новое начало просто неизбежен; от финала веет мраком и холодом амбразур Ада, куда ступили все члены семьи Сэма Боудена. Для них уже ничто не будет так как прежде; Дьявол морально и физически их сломил, лишив права на нормальную жизнь, нарушив иллюзию их защищённости и неприкосновенности, неприкасаемости.

В то сладостно-прекрасное время, когда британский (впрочем, и не только он один) кинематограф 60-70-80-х годов наводнялся молодыми бунтарями, структуралистами, постструктуралистами и постмодернистами, уже вовсю творили Кен Рассел, Дерек Джармен, Питер Гринуэй, Кен Лоуч etc, Тони Скотт, в отличии от своего брата Ридли, уже успевшего снять «Дуэлянтов» с их отголосками кубриковского «Барри Линдона», и «Чужого», переосмыслившего традиции пятидесятнической и шестидесятнической сайфайщины, все ещё искал себя, пытаясь найти свой заветный ключ к недоступному ящику Пандоры кинематографа. Сказать по правде, что Тони Скотт был бунтарем и нонконформистом, или тем, кто с тщетой молился на алтаре французской «новой волны», невозможно ввиду тотальной размытости его тогдашних кинематографических опытов в коротком метре, тяготевших к некоей авторской аморфности и интертекстуальной рваности из мотивов Годара и Кормана, да и то отчасти. И тем не менее его режиссёрский дебют в полном метре, экранизация упавшего почти как манна небесная на Скотта одноименного романа английского беллетриста в жанре хоррора и мистики Уитли Стрибера, культовый фильм «Голод» 1983 года, не кажется по-настоящему творением из той частой категории дебютов, что лишь берут своим авторским напором, визуальным задором и кинотекстуальным креативом, ввиду своей очевидной цельности, внятности и тесного переплетения как с гораздо более зрелыми фильмами, и не только британского разлива, так и с философией, упирающейся голыми костями почти в Кьеркегора. Но лишь почти, ибо angst Скоттом заменен на liebe, tod, ewigkeit — это вечное проклятие бытия обреченных.

Однако при этом фильм чрезвычайно симптоматичен в своем точном улавливании основных кинематографических тенденций, а именно секса и насилия, все более врывающегося своей неистовой стихийностью во все жанры и стили, Секс и Смерть всегда были неотъемлемыми спутниками кинематографа, в 60-70-х и далее завладев им полностью, но в «Голоде» насилие утонченно, предельно манерно и совсем не тошнотворно реалистично, тогда как секс откровенен, но без излишеств, без всякой эксплуатационной шелухи при том, что он лесбийский, потный, кровавый. Скотт встраивает мотив «Вампирш-лесбиянок» Франко в структуру сугубо экзистенциалистского повествования, где все не есть таким, как должно казаться, а мир снов и марафеточные условности отменяют все правила реальности вполне по заветам сюрреалистов, авангардистов и прочих пуристов кинематографа. Учитывая каковым он был в 80-х: сентиментально расслабленным, буржуазно расплавленным, идейно расправленным — новая волна что в Штатах, что в Европе входила в канон, становилась общим местом. И Тони Скотт в своём дебюте довел тогдашнюю визуальную эстетику синтетики до перфекционизма, и лишь потом были «Жидкое небо» Славы Цукермана, «Декодер» Муши и прочие, где лишь форма превалирует над содержанием.

Хотя в сущностной своей плоти «Голод», обыгрывающий очень самобытно вампирскую тематику, тотально отвергая макабр Носферату и Дракулы, является не меньшей притчей, настоянной на религиозной закваске, чем и, к примеру, «Дурная кровь» Каракса, который явно кое-что почерпнул и из фильма Скотта для создания в своей киновселенной трилогии Алекса гнетущую вневременность. Впрочем, вряд ли является случайным, что ведущую роль в своём фильме Скотт отдал Катрин Денёв — одной из актрис-символов «новой волны» наравне с Фанни Ардан и Бриджит Бардо. Её Мириам отчасти зарифмована с Северин, Марион и Кэрол Леду; это образ-миф, плоть от плоти рока, того женского властвования, что не передашь словами. И сугубо виньеточная эротическая сцена между Мириам и Сарой перестаёт быть просто чистой эротикой; зритель будто наблюдает передачу опыта от европейской дивы к американской бунтарке, каковой была тогда Сьюзан Сарандон, чей образ как раз и проэкстраполировал в «Дурную кровь» Каракс, воплотив в героине Жюльетт Бинош эту дикую помесь порочности и незащищенности.

Роднит же Каракса и Скотта, «Голод» и «Дурную кровь» не столько тема внутреннего, сугубо психологического вампиризма, но и любовь, предстающая как благо и как самая худшая болезнь. Как единственный путь к вечности, но и как последнее наказание для той, кто по-настоящему никогда и не любил, но лишь использовал. Это тема Мириам. Вообще, «Голод» подобен наэлектризованной эротикой религиозной притче о том, что выживут только любовники, по формуле Джармуша, но лишь при условии полной сменяемости лиц. Даже бессмертные порой теряют свое право на вечность, ибо отжили, устарели. Мириам — та, что служит Богу, темному, зловещему и кровавому, но Богу, который её в финале карает за неутолимость её жажды; Джон — Иоанн — тот, что Богом дарован, в персонаже Боуи изначально записана матрица виктимности; Сара — та, кому дарована власть, новая Госпожа Тьмы. Которой владеет самый адский вид голода — не крови, но любви, которую ей теперь суждено искать постоянно, меняя как перчатки лица и любовников, её новых Джонов. Джонов Доу.

Было темно. Было так темно, что казалось — тьма своим густым безбрежным одеялом способна задушить, высосать всю жизнь без остатка. В этой удушающей плотной темноте можно было бесследно исчезнуть, уйти в никуда, раствориться в этом покрывале такой тихой, такой безмолвной ночи. Уходя — уходи, и более не возвращайся. Небрежно отрезанный сырный ломоть луны пытался разорвать в мелкие клочья своим мутным белесым сиянием этот густой мрак, пытался рассмотреть фигуры людей, одиноко бродящих по Мино и Хидо. Бродящих в неизвестность и бредящих об утраченной навсегда любви. Внезапно спокойствие этой тьмы прервали белые мотыльки снега, которые, постепенно скапливаясь, стали формировать очертания таинственной женщины, раскосой чаровницы и безжалостной блудницы на пути в Ад. У нее было множество имен, но лик — один. Снежная Женщина, горная скиталица, обреченная на всевечные муки свои душевные и телесные — для тех, кто ее ненароком встретит. И кровь цвета ржавой бронзы усеет бесконечное снежное поле, а она уйдет, так и не обретя свое успокоение. Было нестерпимо холодно, и этот холод порождал смерть и страдания в эпоху Эдо.

К глубокому сожалению, на современном этапе кинематографического развития японский кайдан как отдельный субжанр мистики и хоррора стал не более чем расхожим мифом, архетипической страшной сказкой на ночь о длинноволосых черноглазых девочках, успевших обрасти недвусмысленной бородой множественных клише, обесценивших до тотального зеро сей небезынтересный, аутентичный вид японского хоррор-искусства, представлявший из себя в преимущественном большинстве переложения старинных древнеяпонских, древнеиндийских и древнекитайских легенд и буддистских верований, являя собой пример цельного по форме и содержанию литературного, а много позже театрального (влияние кайданов на эволюцию национального японского театра Кабуки более чем сильно) и кинематографического повествования, в котором ужас есть лишь первой ступенью для восприятия, самой примитивной и самой зримой на поверхности шелковой художественной ткани. Ужас в классических кайданах слишком тесно взаимосвязан с философией, без ее наличия любая страшная история становится просто дешевой страшилкой, ибо в основе жанра лежит рельефная, глубокая, пронизывающая буквально все мораль — иногда чересчур простая, а иногда по-японски замысловатая, ибо все зависит от степени совершенного греха.

Классические японские кайданы 60-х годов ХХ века были незамутнены ни шаблонами, ни излишествами, ни эксплуатацией — древние легенды оживали в картинах одного из ведущих мастеров кайдана Масаки Кобаяси, оживали, чтоб стать плотью от плоти всего жанра ужасов, оживали, чтобы впоследствии быть пересказанными не один и не два, а сотни раз в различных вариациях. К числу таких историй относится и легенда о Снежной женщине, впервые опубликованная в 1904 году в книге Лафкадио Хирна «Кайдан: история и очерки об удивительных явлениях» и перенесенная на экран в одноименном киноальманахе Кобаяси 1964 года. В 1968 году к этой странной, пронизанной флером любовной меланхолии, истории обратился менее известный мастер кайданов в своем фильме «Легенда о Снежной женщине» — Токузо Танака, известный в первую очередь как создатель серии фильмов о Затоичи.

В режиссерских руках Танаки-сана мрачная история о Юки-онне обрела прочтение не как полновесный хоррор о ледяной мстительнице, забирающей жизнь всех мужчин подчас без разбора полетов кто есть кто, кто виновен, а кто безвинен, а как нежная, струящаяся метафорической образностью притча о любви, которая способна и больно ранить до смерти, и поднять ввысь, до седьмого неба. Все острые углы в картине предельно сглажены, моменты напряженности кажутся сиюминутными и мимолетными, а весь хоррор как таковой в картине Танаки держится не на изобилующем насилии, а на внутреннем напряжении, когда пружина интриги вот-вот вырвется наружу, поглотив в своем холодном кошмаре и главных героев, и зрителей соответственно. При всей своей намеренной мелодраматичности, практически манипулятивной сентиментальности, сюжет «Легенды о Снежной женщине» ровен, лишен любого дисбаланса, а основная мысль о спасительной силе любви в фильме хоть и довлеет, но при этом преподносится без вычурности или немудреной прямолинейности. Образность и эмоциональность — на этих двух столпах фильм держится, крепко и стойко, являя необычную жанровую конвенцию из классического кайдана, полного сверхъестественности, и мелодрамы, этой иноприродности придающей оттенок поэтичности, зловещего волшебства.

Обреченная на вечные скитания, Юки-онна, до определенного момента утратившая всякий облик человечности, стремится вырваться из собственноручно созданного ей личного Ада, очиститься и от своих, и от чужих грехов, избавиться от тяжести душевной, заковавшей ее в ледяные цепи. Ее спасение — в любви, чья искупительная сила дарует ей свободу воли и силу страсти. Эта любовь, возникшая изначально на почве страха, сострадания, клейменная нерушимой клятвой верности и богобоязненного смиренного молчания, превращает монстра из легенд в Человека. Но истинная любовь невозможна без чудовищных испытаний и без нарушенных обещаний, когда привычный, устоявший мир должен быть разрушен до основания и отнюдь не всегда чей-то злой волей, а просто по факту невозможности обыденного счастья теми, кто не являлся никогда, как Юки, частью этой обыденности, а был ее главным нарушителем, изничтожителем морального и соматического равновесия, однако в финале могущественная Юки уже иная. Иная, лишенная демонической сущности, спасенная от тьмы и холода, хотя и по-прежнему обреченная на бытие там. Ее некогда обледеневшая душа, не знавшая ничего человеческого, оттаяла, она внутренне изменилась, монстр был отправлен на эшафот, и теперь ее блуждания в снегах уже не будут столь мучительны, ведь она сызнова испытала самую сладкую боль — боль любви.

«Мир велик, а спасение поджидает за углом» 2008 года болгарского режиссёра Стефана Командарева, экранизация одноименного романа писателя Ильи Троянова — весьма не очевидный, в контексте современного кинематографа уж точно, пример относительных друг к другу многоуровневых простоты и глубины, не подразумевающих при этом ни излишнюю лапидарность, ни чрезмерную узорчатую метафоричность там где это нужно, но большей частью там, где нарочитая условность унавожена символичной многословностью, выглядящей суть ненужно, формально, хотя и бесспорно эстетично. Простота этой картины выражается в первую очередь в том киноязыке, который применяет Стефан Командарев для взаимодействующего и взаимопроникающего диалога со зрителем. Будто вычищенный начисто и соскобленный от любых проявлений постмодернизма, фильм Командарева не грезит инфернальностью, не бунтует нарочитой экспрессивностью, не кричит грязным матом натурализма/брутализма/реализма, как и не предрекает катаклизмы. Увы, нет. Апологет кристальной простоты и святой чистоты, Командарев очевидно манкируется под облегченного Кустурицу, но не потому, что режиссёр, имеющий опыт документалиста-фиксатора, не успел толком выработать свой стиль, а потому, что им движет стремление вписать «Мир велик, а спасение поджидает за углом» в куда как более значительный киноконтекст всего восточноевропейского современного кино, переживающего лёгкие шторма тамошних «новых волн», обладая при этом предельно доступным кинотекстом. Простота картины находится даже на уровне сюжета, претендующего не исключительную жизненность, даже в чем-то спекулятивность и конспективность. Командарев, впрочем, не столько тотально имитирует реальность, сколь просто позволяет ей быть не излишне жёсткой, скрадывая неизбежную трагедийность своеобразным ощущением того, что все пройдёт, а жизнь человека сродни долгой дороге, но, по Командареву, не в будущее, а в прошлое. Режиссёр, однако, не настолько тоскует по той, утраченной коммунистической Болгарии, ведь главным выразителем всех авторских мыслей становится Бай Дэн, чересчур неудобный персонаж для той поры за счёт своей незаидеологизированности. Своего вечного мироощущения свободы. Бесконечного полёта не во снах, но наяву..

Фильму, при всей неизобретательности его киноизложения в рамках роуд-муви, присуще многоплановое панорамирование, искусный переход от частного, личного к общему. Экспозиция фильма трагична — авария, смерть родителей, амнезия; (архе)типический сюжет, развитие которого будет весьма предсказуемо. Но тем не менее режиссёр лёгкими мазками обрисовывает характеры что Алекса, слишком обычного героя своего времени, прикованного к компьютеру будто пуповиной, мира не видевшего и не знавшего, замкнутого в себе и чересчур закомплексованного, что его деда, полной противоположности во всем. Возвращение памяти оборачивается длительным путешествием к самому себе, к своим истокам, корням, приводит к неизбежному раскрепощению и примирению, к пониманию того, что жизнь дана не просто так.

На периферии фильма, во флэшбеках, Командарев грезит прошлым, показывая историю бегства к лучшей жизни, прочь от тоталитаризма, всеобщего контроля и наушничества. Но при этом ничем хорошим это тоже не оборачивается, ведь спасение всегда находится не там, где нас нет, но там, где мы ещё не нашли свой плот и приют, там, где наша Родина, каковой она не была. Конфликт поколений, мировоззрений вырастает из истории одной семьи, где один брат предпочел ложь даже самому себе, а другой не пожелал меняться, оставшись у родных берегов. В конце концов, эта история ложится на все страны, где есть слишком очевидный водораздел между людьми по территориальному, ментальному, социальному, культурному, экономическому и прочим принципам, ведущим к тотальному разрыву прошлого с настоящим. Командарев же завершает ленту на поэтической ноте искреннего и истового гуманизма, когда память предков становится и твоей личной памятью, непреложным фактом сопричастности к этому большому миру, спасение в котором всегда ждёт за углом, у калитки родного дома, где уж давно слышен стук нардов о стол, а из окна доносится аромат карамели.

Воспользовавшись отсутствием на целый уикенд собственной жены и маленькой дочурки, адвокат Дэн Галлахер не преминул поддаться зову плоти и закрутил страстный однодневный и однонощный роман со случайной спутницей по жизни, по работе в конторе и по постели, что само собой разумеется, по имени Алекс Форрест. Мимолетняя вспышка страстного безумия вскоре обернулась против Дэна бумерангом психологического террора, шантажа и всепоглощающего насилия, остановить который он уже был не в силах.

«Роковое влечение» Эдриана Лайна, не обладая ощутимыми зримыми кинематографическими изысками и на фоне предыдущих творений известного английского режиссера и сценариста как-от «Танец-вспышка» или памятным по восьмидесятнической культовости в среде родившихся в СССР «Девяти с половиной неделям», смотрящееся, впрочем, сейчас несколько стилистически скуповато и суховато, тем не менее не только открыл миру и всем зрителям в нем такой ныне увядший жанр как мелодраматическо-эротический триллер, посвященный примущественно семейным неурядицам-тире-кровавым разборкам, но и вывел на новый уровень восприятия историю типической роковой всеразрушающей страсти, разыгранной не писаными красавицами и плейбоями, а более чем ординарными, приземленными и эдак приближенными к простому народу героями. Впрочем, фатальной деконструкции жанра «триллер» у Лайна не вышло в итоге, хотя, кажется, достопочтенный режиссер всячески тщился уйти от шаблонов и законов жанра, кроя ленту не в привычной голливудской тональности, а с этакой европейской меланхолией нарратива, однако тиски Голливуда к финалу все больше усиливают свои насильственные акты, и правильный по сути альтернативный финал подменяется неправильным и морально стойким хэппиендом; крепко скроенная интрига для нынешнего времени кажется более чем упрощенной, и только за счет сбалансированной режиссуры да нехитрой жизненной философии, актуальность которой вне времени и пространства, фильм и ныне воспринимается довольно свежо.

Изначально позиционировавшийся как фильм-предупреждение, эдакая кинематографическая агитка против СПИДа, «Роковое влечение» в веке ХХI является историей о мужских слабостях и женской силе в период победившего феминизма. Если раньше, исходя из точки зрения режиссера, в открытую симпатизирующему своего герою, ему сочувствуя и обеляя его при любом удобном случае, Дэн был жертвой по обстоятельствам, протагонистом, пускай и с гнильцой, грешником, но раскаившемся, а Алекс — психопаткой покруче Эда Гейна, то сейчас морально-этические акценты сменились в сторону самой Алекс, которая всего лишь жаждала в своей жизни одного — любви. Спасения от одиночества. Самореализации. И наказывается она не за собственную навязчивость, а потому что хочет порвать узы довлеющего над ней маскулинного мира. Наказывается за эмансипацию как таковую, в битве за которую Алекс, по Лайну, тотально проиграла по гамбургскому счету. Первородная мораль восьмидесятнической вехи становится зыбкой, а сам фильм приобретает явственные черты укора всему тогдашнему социуму. Укор, впрочем, этот не столь громогласен, учитывая приторную кровавость финальных сцен, когда Зло наказывается его же методами. И выходит, что жаль-то в картине лишь одного героя, лишенного имени и эпизодического по сути — живьем сваренного кролика, который, как известно, не только ценный мех, но и яркая метафора всей испепеляющей страсти, которой бы позавидовал и сам Пуччини, сырым и обесцвеченным переложением «М. Баттерфляй» которого и стал этот фильм Эдриана Лайна.

Femme fatale, имя которой Алекс Форрест, в «Роковом влечении» есть типажом крайне деструктивным, в котором внешняя некрасивость, даже уродливость, сосуществует со сладостной притягательной порочностью, горьким ядом сексуальности. Яд, употребив который в большом количестве, есть риск или заполучить инвалидность — моральную ли, физическую ли, но это не суть важно -, или умереть в муках. Дэну Галлахеру суждено будет пройти по середине, испытав все прелести последствий банального адюльтера, чтобы в финале обрести желаемое искупление и всепрощение за собственные, совершенные вполне чаянно, грехи. Однако вместо ожидаемой обоюдоострой инвективы что в сторону женского пола, что мужского, ибо главные герои одинаково предпочли густо наплевать на окружающий их плебс и привычные ему нормы, зрителей ждет история о плохих женщинах и хороших мужчинах, причем правда, которая у каждого своя, отчего-то будет преимущественно на стороне последних.

Американская семейная пара христианских миссионеров Рой и Джесси, возвращающаяся домой из фертильных странствий по градам и весям окраин родины Мао и всемирного ширпотреба, решает вместо быстротечного полета в уютном миддле скоротать свои деньки и ночи в трипе по Сибири на железнодорожном экспрессе. Впрочем, довольно быстро почти-радищевский путь не из Петербурга, но из Пекина в Москву трансформируется строго по хардкору, и Русь-Матушка вовсю отметелит Сэма-дядюшку.

Каким-то невообразимым чудом попавший в топ-лист 50 самых шокирующих фильмов в истории мирового кино по версии весьма презентабельного издания «Комплекс» наравне с — внимание! — «Некромантиком», «Адом каннибалов», «Августовским подпольем» и прочими веселыми творениями порнотрэша, горноугара и просто заднеприводной содомии, «Транссибирский экспресс» Брэда Андерсона на первый взгляд декларирует не слишком-то и оригинальную идею о том, что человек человеку никак не друг, а скорее самый злейший и отвратительный враг с уточнением, правда, национальной принадлежности оного.

Представляющий одновременный парафраз «Убийства в Восточном экспрессе» и «Поезда-беглеца», фильм Брэда Андерсона обманчиво многозначителен и глубоко ироничен, перманентно удивляя там, где в принципе следует ждать лишь вороха шаблонов и шелухи архетипов. Без них, безусловно, не обошлось, но при этом фильм Брэда Андерсона совсем не напоминает китчевый набор из чернушных подробностей натуралистичного бытописательства, ибо «Транссибирский экспресс» — это отнюдь не фильм о России глазами иностранцев; это фильм о самих иностранцах, для которых Россия и часть всемирной экзотики, и осколок советскости, и главное место для поиска приключений в духе «Хостела», куда фильм заворачивает ближе к финалу, разряжаясь парой отменных сцен отпетого садизма и ливнем пуль в поездатом пространстве, мчащемся сквозь снега и морозы куда-то, в исключительные пределы сумеречной условности, и к хэппи-энду, который нарочито смазывает реализм, подменяя его неизобретательным эскапизмом.

В этой картине о «плохих» русских, снятой «хорошими» американцами, русские антагонистической рисовки характеров как таковые поданы скорее в ключе своеобразного, но не дико клюквенного реализма, иногда искажаемого кривозеркальностью гротеска, ибо истинная опасность в картине исходит не от русских, а от самих иностранцев, вторгнувшихся по сути корысти ради(самой русской из всех символов русскости — пухлощекой розовенькой матрешке — в «Транссибирском экспрессе» уготована роль главного катализатора всего дальнейшего сюжетного повествования) в мир, для них чужеродный, а потому не приносящий никакого положительного профита, кроме как увеличивая с чрезвычайной неизбежностью список грешков.

Собственно, сам Транссибирский экспресс отыгрывает в фильме роль эдакой переосмысленной в духе жанрового кино традиционной птицы-тройки, груженной тем не менее не графьями-интеллектуалами, думы думающими о судьбах Руси, а битком набитый маргинальной многонациональной публикой, разношерстной цыганщиной, безликой и обезличенной. И нет, к сожалению, у этой новой железной птицы-тройки явных высоких целей. Ее движение — это стагнация, деградация и дегуманизация. Все и все тут приземленно и прозаично: как бы выжить, с кем бы выпить и как можно скорее бы уснуть самым пьяным и беспробудным сном. А кто не встречал на своем пути во время путешествия на поезде из любой точки А в любую точку В хамовитых проводниц? Кто не видал эти унылые гостиницы с обшарпанными обоями, запахом хлорки и стритрейсингом тараканов за стеной? Кто не знавал этих лиц, не отягощенных вопросами бытия?

Фильму на всем его протяжении отчетливо присущи моменты узнавания характерных деталей и черт современной российской глубинки, застывшей во временных неопределенностях. Вообще, определить точное время действия в «Транссибирском экспрессе» едва ли представляется возможным. Ясно лишь, что это век двадцатый. Осознанно в картине царствуют хронотопы безвременья, безнадеги, безысходности, и они действуют деструктивно буквально на всех и каждого, кого пожирает эта ледяная пустыня Сибири. К ней приспособиться, не будучи своим по крови, невозможно, и Роя, Джесси, Эбби и Карлоса так или иначе, но поджидает расплата. Кто-то расплатится своей жизнью, цена которой полгроша, а кто-то — своей душой, цена которой всего грош, однако в финале становится уже и не столь важно, что совершили герои, ибо каждый из них в той или иной степени оказался прирожденным убийцей, который, совершив почти безнаказанно первое преступление, на этом не остановится. Транссибирский экспресс прибыл в Ад, но для Роя и Джесси он сугубо свой.