События друзей dashagay — стр. 17

Фильм «На следующее утро» 1986 года — это, конечно же, совершенно не тот бронзовеющий от собственной киноязыковой академичности Сидни Люмет, которому вместо сложно сконструированных постмодернистских ребусов со множеством неизвестных (хотя ими он в определенной степени грешил, начиная с семидесятых) гораздо милее был гуманизм, продуцируемый даже в тех удушающих условиях, когда от человека оставался лишь кусок мяса, запись в табеле о рангах или отчет о вскрытии с меткой «Джон Доу» на стертых до крови пятках. Уж очень сильно рачительствовал Люмет за маленького человека, пускай тот порой или даже чаще всего бывал и не самых честных правил, чтоб в одночасье пуститься по замкнутому кругу бессознательного и бессодержательного; литая кинематографическая форма по Люмету обязана наполняться внятным содержанием.

Тем удивительнее во всем контексте творчества режиссёра смотрится «На следующее утро» — единственный фильм Люмета, где все сюжетное действие разворачивается в Лос Анджелесе, причём преимущественно в его самых злачных местах, куда имеют привычку стекаться все сточные воды и пришлые люди Фабрики Грёз, перерабатывающей в пыль и пепел всех ранее вкусивших её запретные плоды. И даром, что фильм этот кажется безнадёжной яркой пустышкой, одним из множества иных сугубо проходных работ Сидни Люмета, в девяностых годах и вовсе превратившихся в самый настоящий поток, итогом чего стала попытка переосмыслить «Глорию» Джона Кассаветиса. Но исподволь, за вуалью этих творческих огрехов и авторских прорехов в пустоту, со слишком морализаторским тоном высказываний, виделось желание режиссёра найти новую концепцию своего кинематографического бытования, рефлексируя и оперируя более жёстким, на грани чрезвычайных обсценности и эксплицитности, вокабуляром.

В ленте «На следующее утро», между тем, режиссёр будто освободился от тесных рамок собственного же скупого на аффектации киностиля. Ранее избегавший неудобного и чересчур прямолинейного синефильства, Люмет превращает откровенно отдающий кислятинкой сюжет прямиком из бульварного пальпа в нечто противоестественно вычурное, нарочито киношное при том, что сама история разворачивается там, где кино рождается и умирает. Магнетичная, гипнотичная, ослепительная яркость авторского пьяного сна, и глубоко плевать в общем-то, что пробуждение состоялось, а рядом ещё не остывший труп не то любовника, не то насильника. Это очевидная визуальная кислотность, броский эстетизм, эти по-депальмовски китчевые операторские витийствования коррелируют реальность фильма под себя: роковая женщина оказывается не настолько роковой, а детектив без страха и упрека становится заложником авторской ловушки в излишнюю многозначительность. Скелетов в шкафу у путника поневоле распутной и вышедшей в тираж актрисы Алекс более чем предостаточно, что бы не считать его моральной максимой, эдаким восстановителем нарушенного баланса истины в месте, где ей никогда и не пахло. В сущности весь достаточно линейный сюжет фильма, где искомый злодей находится путём тривиального исключения лишних отвлекающих моментов, раскладывается как реализовавшиеся в реальности чаяния Алекс о лучших, но не сыгранных ей ролях в фильмах, где она была бы на первом плане. Оттого не без сладострастия Алекс с легкостью примеряет на себя образы и Веры Майлз, и Типпи Хедрен, и Глории Суонсон: то она роковая соблазнительница в неглиже, то бухая стерва, лелеющая отыграть партии назад, выдать бенефис, устроить реванш, а то и вовсе жертва, причём самая несчастная из всех. Но этот порой противоречащий друг другу триолизм есть в сущности единым человеком — актрисой, что не перестает играть даже тогда, когда стоит снять грим, сбросить маску, обнажиться… Но для Алекс это будет равносильно смерти, да и Люмет через нее проецирует саму суть кинематографа — ни слова правды, ни грамма истины, сладкая ложь в карамельном аду, игра, доведённая до автоматизма, до абсолютизма.

Люмета не сильно интересует личность убийцы; с гораздо большим усердием, препарируя мотив погони и поиска в нечто рефлексирующее в духе «Гарольда и Мод» Хэла Эшби, режиссёр выносит за скобки любую вероятность к обретению Алекс новой себя. В её природе столь сильно стремление не быть собой, что отрезвление и раскаяние кажется не более чем иронией, эдаким витком, но уже новой истории с ролевыми играми для актрисы, для которой ещё не сыграна её лучшая роль, а довольствоваться малым — это не её принцип.

В 1590 году знаменитый голландский гравер Хендрик Гольциус обращается за спонсорской помощью к маркизу Эльзасскому с намерением открыть в Кольмаре типографию, которая будет печатать иллюстрированные книги разнообразного идеологического направления, причем первые две книги, выпущенные под эгидой Гольциуса, будут вручены в качестве презента самому Маркизу. Дабы еще больше убедить того в праведности финансовых вложений, Гольциус с соратниками решает представить на подмостках личного театра Маркиза шесть эротических спектаклей по сюжетам Метаморфоз Овидия и ветхозаветных притч.

В то время как датский гений сумрака и провокации Ларс Фон Триер только приступал к работе над своей псевдопорнографической «Нимфоманкой», самый неординарный режиссер Великобритании, эстет и художник Питер Гринуэй в 2012 году наконец-то выпустил на экраны свой, пожалуй, наиболее выстраданный и желанный на протяжении многих десятилетий фильм «Гольциус и Пеликанья компания», рассказывающий наиболее интересные и необычные детали биографии знаменитого голландского гравера Хендрика Гольциуса, давним поклонником творчества которого Гринуэй является давно.

Данная лента, представленная в свое время всего лишь на двух крупных международных фестивалях в Нидерландах и Сиэттле и определяемая ее создателем как порнографическая, одновременно отсылает к нескольким значительным творениям Питера Гринуэя; фильм стал второй частью негласной дилогии о художниках, начатой «Тайнами Ночного Дозора» 2007 года, посвященным Рембрандту(с точки зрения палитры, «Гольциус и Пеликанья компания» выдержан в холодной манере гравюр самого автора, так же, как и «Тайны Ночного Дозора» есть не больше, чем оживающие полотна Рембрандта), лента также перекликается с «Книгами Просперо» своей философской тональностью, но также фильм стал неотьемлемой частью созданной Гринуэем мифологии Тульса Люпера, ибо сценарий к фильму метафорично принадлежит не Гринуэю, а его кинематографическому идеалу из «Чемоданов Тульса Люпера». Впрочем, именовать фильм биографическим в разрезе творческих изысканий Гринуэя иного плана не просто тяжело, а невозможно в принципе, хотя первичным сюжетообразующим элементом фильма становятся детали биографии Гольциуса, которые по сути лишь обрамляют основную канву картины, в которой доминируют театрализованные эротические притчи.

Словно отвечая на витающий в воздухе вопрос из веселой английской комедии «Молчи в тряпочку»: «А Вы знаете сколько в Библии секса?», Питер Гринуэй отвечает утвердительным, что знает и там его немеряно. Однако на деле мощный визионер Гринуэй не превращает свой фильм в ворох несвязанных между собой эпизодов пенетраций, иррумаций, девиаций и дефлораций; фильм оказывается не натуралистично-порнографичен, несмотря на наличие нескольких оскорбительно-шокирующих моментов, в которых нашлось место для педофилии, некрофилии и геронтофилии, а духовно эротичен. Каждая из представленных Гольциусом шести историй, по сути шести отдельных глав фильма, в которых кульминация будет увенчана кровью и сексом, булгаковским балом Сатаны и пиром витиевато преподнесенной жести, подана в аспекте надрелигиозном, практически антиклерикальном и бунтарском, но в большей степени психо-сексуальном.

Структурно фильм даже перекликается с вышедшей годом позже «Нимфоманкой», однако, если Ларс Фон Триер предпочел пойти по пути социально-религиозной трагикомедии, то Гринуэй, используя религию как главный элемент идеологического базиса своего полотна, создал впечатляюще насыщенную, драматически яркую и вызывающую, полифоническую историю об искушении и расплате, о столкновении Творца с властью и губительных последствиях этого.

Эти спектакли провоцируют и вскрывают гнойники пороков; Гринуэй будто сам вступает с собой в полемику, проигрывая в контексте историко-биографической костюмированной драмы мотивы «Повара, вора, его жены и ее любовника». Теми же пороками, сокрытыми под анабаптизмом, что и приснопамятный Повар, преисполнен до краев своей натуры Маркиз; изменился фон, но не суть человеческой природы. Человек все так же грешен и ничтожен, его легко заманить в ловушку и унизить. Изгнанный из Эдема, ему не суждено туда более вернуться, и Гольциус, вскрывший пороки своего добродетеля, вынужден бежать, скрываться в густой тьме. И лишь его творения увековечивают все более увядающее величие Человека.

Джон — привлекательный молодой человек, вся жизнь которого, за исключением рутинных дел, заключена в нескончаемом как в переносном, так и в самом что ни на есть прямом(ну, или изогнутом, кому как нравится) смысле сексуальном марафоне с еженощной сменой партнерш и ежевечерними бдениями у экрана ноутбука, уединившись в компании силиконовых подобий Саши Грей. Но однажды наш гиперактивный мачо, любящий молиться и творить массовые оргазмы и эякуляции, встретил на своем пути девушку Барбару, испытав чуть ли не впервые нечто иное, чем просто дикое вожделение и возбуждение.

Едва ли господа Тирсо де Молина, Джильберти и Мольер могли предполагать, что, описывая похождения славного полового гиганта Хуана Тенорио, вошедшего в историю под именем Дон Жуан, в духе остро сатирическом и глубоко критическом, проецируя через его призму все изьяны тогдашнего общества, что в веке ХХI, испытавшем многократные поллюции сексуальных потрясений и революций как в жизни, так и в литературе и кино, большой любитель женщин и видный производитель рогов для мужей Дон Жуан станет не обьектом порицания, а чуть ли не героем нового времени, сеющем мрак и разруху не на площадях, а в уютных дамских будуарах, и станет в духе времени сексоголиком. Конечно, романтический флер за ним будет следовать по-прежнему, но постмодернистское время умело расставит все новые приоритеты и романтика теперь будет идти в ногу с иронией, девальвирующей излишние страдания жертв новых Дон Жуанов или обыкновенных Джонов.

Полноценный режиссерский дебют знаменитого американского актера Джозефа Гордона Левитта, к которому он шел довольно долго, нарабатывая себе хорошую репутацию актера, склонного и к определенному риску на ранних этапах своей карьеры, фильм «Страсти Дон Жуана»(или просто в оригинале «Дон Джон») 2013 года, представляет из себя весьма интересную, полновесно перенесенную на современную почву современной Америки, вариацию истории Дон Жуана. Джозеф Гордон Левитт, выступивший в картине также в испостаси сценариста, играючи избавил фильм от тяжеловесности практически всех литературных первоисточников, более всего приблизив сюжетную канву картины к относительно недавнему, но уже ставшему культовым «Стыду» Стива МакКуина, лишив, впрочем, ленту напрочь всякой эпатажности, гипертрофированной натуралистичности эротических экзерсисов и прочей наносной шелухи девиантности.

«Страсти Дон Жуана», отличающиеся чрезвычайной плотностью хронометража и насыщенностью повествования, динамичным стилем и бойким ритмом без излишних отвлеченных моментов, без единого режиссерского или сценарного пробела, являют собой пример, с одной стороны, весьма традиционной романтической комедии, в которой, по всем канонам жанра, бэдбой становится белым и пушистым под силой любви, с другой — фильм, мастерски маскируясь для большинства зрителей под типичный ромком, демонстрирует исключительно мужской взгляд на проблему взаимоотношений полов и вообще пытается оценить и по-своему отстоять именно мужскую, маскулинную точку зрения. Фильм в трагикомичной, а местами и гротескной форме в образе Джона высмеивает излишний мачизм как таковой, единственным итогом которого становится для всех его почитателей странное одиночество. Секса много, а вот любви почему-то нет. Впрочем, Джозеф Гордон Левитт, проявивший себя в дебютной режиссерской работе как мультиинструменталист, закрепив за собой и центральную роль, не заходит в полюса чрезмерной мрачности и Джон обретает таки душевное спасение и все плотские удовольствия с пятьюдесятью оттенками серого, красного и прочих цветов, кроме голубого, ибо фильм при своей местами нарочитой метросексуальности и наличия легкого флера гомоэротизма придерживается идеи, что любить лучше всего всех сестер Евы скопом, а не собратьев Адама по одному.

Собственно, женским персонажам фильма не присуща ирония; героини Джулианны Мур, Скарлетт Йоханссон, Бри Ларсон и Гленн Хедли выписаны довольно искусно и интересно, без ноток высмеивания и показаны они зрителю не глазами Джона, которому просто увлекательно полюбить всех, кто имеет зрелые женские половые признаки, а незамутненным и отстраненным взглядом автора, выбравшего для себя главных выразителей всей морали фильма. Женщины как демиурги создают из небытия и эротического пепелища нового Джона, который готов именно любить, а не просто склонять к сексу, и сам готов быть любимым. Пошлость фильма становится эдаким прикрытием для более серьезных и глубоких тем. Принципы жизни Джона будто мотиваторы, сошедшие со страниц книг Брета Истона Эллиса, все герои которого кончали плохо и сухо, с кровью. Страсти Дон Жуана в рамках одноименного фильма приобретают не оттенок ночных эротических воззлияний, а истинных страстей и метаний. Порно как дешевая имитация качественной любви, а Дон Жуан XXI века как некий субстрат настоящих мужчин, которых, впрочем, взрастить еще по силу и то лишь женщинам. Но для большинства инфантильность и сексоголизм стали первой религией после Интернета.

Биографии большинства деятелей влажной индустрии кинематографа с лёгкостью умещаются в одну очень емкую, хотя и крайне двусмысленную фразу: «Он/она плохо кончил(а)". И в этом вся сущность невыносимой лёгкости бытия для тех, кто посвятил всю свою сознательную жизнь во цвете лет этим порочным мирам антикинематографа. Он плохо кончил — и стал импотентом, оброс щетиной и пивным пузом, ушёл в разряд среднестатистических граждан. И нет более в нем признаков индивидуальности, тотальная растворяемость в толпе ему подобных, а значит неизбежны депрессия, психоз, ранний инфаркт или поздний суицид. Он плохо кончил с криком на устах и с коксом в ноздрях, с кровью в штанах и с пистолетом в руках. И ничто уже не изменить, не пролистать назад, не промотать кинопленку назад. Титры, финал. Обладатель самого внушительного конца в мире американского порно Джон Холмс упал на самое дно не внезапно; он шёл по пути самоуничтожения давно, не меняя маршрута. Прямо в ад, где его уже ждали героиново-кокаиновые короли, несовершеннолетние пешки и шизофренические ферзи. Все было разыграно как по нотам, и лишь сам Джон Холмс считал, что все пошло не так.

Американский кинематограф 90-х годов — это очень условная, естественно, новая новая волна, пришедшая на смену той новой волне, что охватила в синефильской горячке Штаты в то же самое время, что и всю Европу, но особенно Францию в шестидесятых-семидесятых. На смену Джону Кассаветису, Милошу Форману, Джону Джосту, противопоставлявших, но большей частью наследовавших Годара, Риветта, Рене etc в постмодернистских девяностых пришли Тарантино, Кевин Смит, Даррен Аронофски, Пол Томас Андерсон и ещё великая безликая масса их подражателей, искренне считавших кинематограф чистой книгой, которую им суждено написать по-своему. Таковым подражателем в начале нулевых «под Андерсона» стал американский режиссёр Джеймс Кокс, для чьей постановочной манеры характерна такая же многослойность нарратива, которая, впрочем, ничем внятным не обуславливается, кроме как таковой невозможности режиссёра создать цельное киноповествование, не греша по-черному серыми в смысле значимости отступлениями лирического или драматического плана.

Второй по счёту полнометражный фильм Кокса, «Уондерлэнд» 2003 года, изначально уже был обречен на пересечения по прямой с «Ночами в стиле буги» Пола Томаса Андерсона, зарифмовывая в единое целое историю вымышленного Дирка Дигглера и реального Джона Холмса, которые одинаково плохо кончили, но второй все же обьективно хуже. В отличии от фильма Андерсона, в ярких кислотных красках рисующего целостный портрет эпохи, без явной четкой привязи к именам реальным(такой себе roman a clef), рушащиеся американские мечты на американских горках порноиндустрии, разоблачая при этом всяческую магию такого кино, у Кокса и его «Страны Чудес» есть преимущество на стороне большего реализма и большей драматической концентрированности, но при этом «Уондерлэнд» даже не стремится вырваться из тисков своей вторичности. Совокупность общих драматургических приёмов что у Андерсона, что у Кокса приводит так или иначе, но к закономерному финалу без намеков на катарсис.

«Уондерлэнд» встречает зрителей без предисловий и оправданий, режиссёр не стремится что-либо разоблачать или открывать глаза. Взлета и славы Джона Холмса, каковой бы она сомнительной не была, не демонстрируется; это лишнее, ненужное, наносное. Для Джеймса Кокса наиболее важными оказываются всего лишь трезвая констатация его падения и предельно безучастное погружение в тот кошмар, который и привёл к одному из самых жутких голливудских убийств, и ныне покрытых экзистенциальным туманом неопределённостей и наркотическим дурманом неразгаданностей. И Холмс лишь одно из множества уродливых лиц в истории одного человека, поступательно набирающей обороты как история одного преступления, в котором оказываются замараны с головы до ног все без исключения. Изнанка порноиндустрии пульсирует венами сексуальных извращений, нормы отступают без капитуляции, тьма поглощает плоть и кровь. Это преступление было неизбежно, оно крестило кровью тех, кто заслужил такой плохой конец, ибо весь их смысл жизни и заключался лишь в этом самом лонгдонге, хозяин которого оказался безвольным слабаком и маргиналом, последней остановкой которого на пути в бесплотное никуда была Страна Чудес, Голливуд.

Для торжества зла необходимо только одно условие — чтобы хорошие люди ничего не делали(Эдмунд Берк)

Эта история началась в один из самых жарких и изнурительных дней засушливого июня 1980 года на бесконечных, пустынных и уходящих куда-то в закопченную солнцем даль горизонта просторах западного Техаса. Статистика с самого начала года была неумолима, твердя с монотонностью молитвы, что смерть и лишь она одна воцарилась на этой благословенной земле ковбоев и расистов, смерть и безысходность. Неуклонно растет уровень преступности, а сами преступления поражают какой-то неизмеримой, неизбывной, нечеловеческой жестокостью, недремавшей дикостью. И в тот день, когда шериф Эд Том арестовал Антона Чигура, а Ллевеллин Мосс обнаружил на месте очередной мафиозной бойни чемодан, набитый до отказа вечнозелеными президентами, вся дикость людская вырвалась наружу в одночасье, сметая всех и вся на своем пути.

Братья Коэн, вдоволь наигравшись в псевдонуар в «Человеке, которого не было» и в сугубо развлекательное кино в «О, где же ты, брат?» и «Невыносимой жестокости», вернулись к «большому стилю» собственной режиссуры времен «Фарго» столь же непринужденно и играючи в одноименной экранизации романа культового американского беллетриста и нигилиста Кормака МакКарти «Старикам тут не место» 2007 года. «Старикам тут не место» в версии Коэнов, которые с особым, чуть ли не подкожным и подсознательным чутьем своим сумели переложить мрачный и жесткий мир литературного первоисточника на резкий обличительный язык вневременного киновысказывания о современной Америке и американцах и не только, сохранив и аутентичность оригинала(МакКарти остается в любом виде МакКарти, кто бы не взваливал на себя ношу быть его кинематографическим негром от Цейса — Джеймс Франко ли, Ридли Скотт или Джон Хиллкоут), и разбавив ее глубинами собственного синематического пространства, характеризуемого почти всегда фирменным черным юмором и легкостью повествования, каковое бы оно не казалось тяжеловесным изначально.

А фильм Коэнов, между тем, по-настоящему обладает тяжеловесностью, которая будто стремится подавить и изничтожить зрителя под гнетом собственной фундаментальности и монументальности, в первую очередь, благодаря наличествующей в картине многоголосице и многогранности затронутых тем, множественностью переходов от нескольких личных историй до обобществляющих, универсальных высказываний, от шелухи жанровой принадлежности к чистому кинематографу без привязи к жанрам как таковым. Коэны в «Старикам тут не место» удачно играют как на поле иньярритовско-арриаговского сюжетного лабиринта с множеством линий, перипетий и пространств, на выходе сводящихся к единому моральному выводу(в фильме братьев ничего подобного не будет, к счастью, и он превратится в притчу, полную недосказанностей), так и взрыхляют фертильные поля классических вестернов, деконструируя и деклассифицируя их в своем фильме ничуть, а моментами даже еще мощнее, чем Клинт Иствуд. Коэны по сути отшучиваются формальными кинематографическими фразами, идя по тропе тотального ревизионизма этого самого американского из всех американских видов искусств, кроме джаза, естественно, по меткому выражению Клинта Иствуда. Кроме места действия — американского Запада, пускай восьмидесятнического периода, но по-прежнему Дикого — «Старикам тут не место» почти ничего не роднит с жанром кино о ковбоях и прериях, ибо Коэны вслед за МакКарти переворачивают наизнанку конфликт между антагонистом и протагонистом, делая фильм громким авторским высказыванием о торжестве зла в одной отдельной взятой стране, подменяя и отменяя весь гуманизм предшественников, и через призму показанного маленького мира обращаясь к миру большому, в котором Антонам Чигурам имя легион, и дремлет он буквально в каждом. До поры до времени, но неизбежно вырываясь наружу, и сея хаос, террор и насилие, высокую притягательность которого никто и никогда не отменял.

Антон Чигур — герой маленького мира, живущего мелкими горстями радостей и огромными ковшами горестей. Большой мир далеко, но он еще безобразнее этого ада маленького мира, населенного маленькими людьми с большими грехами. И нет им искупления, прощения и спасения. МакКарти в этой своей безысходности схож с Достоевским, только резче, жестче, показывая мир без прикрас и вне религиозных догмат. Коэны, впрочем, пытаются насытить фильм аллюзиями на справедливое наказание для Чигура, едко отшучиваются в ряде ключевых сцен, очеловечивая своеобразно своего антигероя, но это кажется лишь попыткой управлять законами жанра, чтобы в финале обрушить символическую многозначительность финала, в котором оживает фраза про сон разума, рождающий чудовищ. Алчный делец, киллер, фактический маньяк и садист, маргинал — он до боли рифмуется с маккартистским же Лестером Баллардом из «Божьего дитя», которого общество всегда отвергало, и он этому обществу решил отомстить, отрешившись от цивилизации. При всей благостности своей наружности(едва ли в Антоне можно признать чудовище, что бы там не считал Чезаре Ломброзо) Чигур таков же — его личная история лишена намеренно конкретики, он само воплощенное Зло в невоплощенном маленьком мире трафаретных протагонистов. Зло, от которого не скрыться и которое всегда побеждает.

Центростремительным кирпичиком в фундаменте всей сюжетной интриги фильма становится чемодан с деньгами, который находят и теряют, который служит главной приманкой для охотника и губит его же поступательно, стирая окончательно все черты человечности в героях. Коэны действуют жестко, с нажимом, без сентиментальности, обрекая на смерть — не всегда физическую, но всегда духовную — всех, кто готов к настоящей борьбе с Чигуром. Если в «Фарго» были всегдашние коэновские марафеточные маньяки и малохольные садисты, уравненные до статистов во всей человеческой комедии, то в «Старикам тут не место» для подобных героев действительно не находится места. Начав с истории противостояния очень хорошего с нереально плохим, практически до абсурда, героя, Коэны переходят из этого узкого пространства в большее. Вот слышатся громкие отзвуки эха рушащейся американской мечты, ярким воплощением которой стал зловещий чемоданчик; вот меняются полюса между Добром и Злом, а все преступления остаются безнаказанными; вот сновидения обретают плоть и кровь в реальной жизни, и над всем этим кошмаром висит дамоклов меч рока, неизбежной фатальности. Даже если Антона Чигура убьют, на его место обязательно придут новые. а маленький мир, захлебнувшись в крови, поглотится миром большим. И Чигур, будто Воланд, вступит в него на своих правах, диктуя свои условия и радуясь очередной победе над уже поверженными и побежденными.

Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie. Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. amen. Amen! AMEN!. Искусно расписанное татуировками тело жадно извивалось в конвульсиях, а бледная кожа взмокла от пота, который ручьями сочился из нее, источая приторный смрад. Из искаженного невыносимой болью и затаившимися криками рта текла густая белесая пена и рвота. Глаза, некогда бывшие орехово-карими, закатились в чувстве изобилующего страдания, обнажив стерильную белизну зрачков. Руки, медленно высвобождавшиеся из пут наручников, отплясывали в разгоряченном неразряженном воздухе некий ритуальный танец, они царапали, тянулись, извивались. В этом акте экзорцизма не было ничего сакрального; все было до боли типично, ибо никогда еще в своей истории Город Желтого Дьявола не был так близко к Нему. И офицер полиции Нью-Йорка Сарчи, не без помощи священника Мендозы, начинает собственную охоту за демонами на злых улицах червивого и гнилого Большого Яблока.

Совместное детище известного американского режиссера и сценариста Скотта Дерриксона и знаменитого блокбастерных дел мастера Джерри Брукхаймера, впервые в своей карьере обратившегося к жанру ужасов, фильм «Избави нас от лукавого» 2014 года представляет из себя весьма качественный продукт симбиотического жанрового брожения, своим сюжетообразующим фундаментом упираясь в одноименный литературный первоисточник из категории бестселлеров, принадлежащий перу Ральфа Сарчи и Луис Колльер Кул и имеющий к тому флер полуавтобиографичности, поскольку сам Ральф Сарчи долгое время трудился в Нью-Йоркском полицейском управлении штатным копом, пару раз столкнувшись по службе со случаями более чем выходящими за рамки нормальности и обыденности с душком бесноватости и прочих радостей паранормального. Взявшись в очередной раз рассказывать зрителям историю о самой страшной из всех существующих видов одержимостей — демонической бесноватости -, Дерриксон не столько стремится в своей новой картине провести окончательную и бесповоротную деконструкцию этой уже порядком изнасилованной множественными эксплуатациями темы, не столько тщится подвести красную черту под расшаблонизацией, ибо художественные возможности избранного жанра невелики, сколь просто создает крепкий, имеющий огромный кинематографический потенциал полижанровый фильм, в котором в качестве основного метода воздействия на аудиторию становится не упоение кровавыми банями и бессодержательная расчлененка, не постмодернистские иронические игрища, а постепенно нагнетаемое напряжение и макабрическая атмосфера, присущие преимущественно классическим образцам хоррора. Дерриксон со знанием дела играет оттенками и полутонами ужаса, не утяжеляя повествование побочными линиями, погружая зрителей в полное безысходности и безумия пространство.

Впрочем, «Избави нас от лукавого» как хоррор проявляет себя далеко не сразу, ибо фильм, если не брать во внимание зловещий и довольно кровавый эпилог, начинается как весьма традиционный, хотя и депрессивно-гнетущий детектив, в котором в роли центрального протагониста и по совместительству истового католика выступает полицейский Сарчи, к своему ужасу столкнувшийся в один не самый прекрасный миг своей жизни с чем-то неизведанным и потусторонним, стремящемся поколебать не только устои его веры, но и приблизить родной для него Нью-Йорк к амбразурам Ада. Очень скоро фильм продолжается в линии психопатологического и религиозного триллера, радуя крепким рисунком динамического развития и режиссерской сбалансированностью без ухода в визуальную избыточность и содержательную вязкую трясину, лишь в финале, который более чем удачно ломает линейность нарратива, звуча инфернальными аккордами хоррора. Обладая определенной, но вполне приемлемой долей вторичности(все таки даже для Дерриксона этот фильм стал уже вторым обращением к теме демонической одержимости после «Шести демонов Эмили Роуз»), в «Избави нас от лукавого» присутствует лишь тень незатейливых клише, которыми Дерриксон оперирует вполне умеренно, не раздражая и не навязывая их.

И финал-то как раз является той приятной неожиданностью, делающем на выходе «Избави нас от лукавого» не просто очередным и сугубо проходным фильмом ужасов, отчетливо поднимая в картине ряд актуальных вопросов, касающихся веры и безверия в современном мире в целом и в мегаполисах в частности. Отчасти своей фильм начинает играть на поле семантики Айры Левина и Романа Полански, затрагивая ту же самую проблематику, которая доминировала в «Ребенке Розмари», и даже Нью-Йорк в обеих этих, кардинально разных и по кинематографической структуре, и по сюжетному наполнению, и по синефильским узорам и кружевам, которые Дерриксон бережно сплел в своей ленте, выглядит одинаково — как вместилище истинного Зла, лик которого множествен и ужасен в своей перманентно ускользающей природе и антропоморфной красоте, которая уродлива и прекрасна водночасье. Дьявол — он повсюду, буквально говорит режиссер, и кажется, что с этим утверждением трудно не согласиться. Помимо сугубо привычного для религиозных хорроров конфликта между Добром и Злом, в «Избави нас от лукавого» на первый план выдвигается иной, более интересный и противоречивый, конфликт между разными по взглядам на жизнь и веру героями Эрика Баны и Эдгара Рамиреса, и конфликт этот касается столкновения истовой, подчас ослепляющей веры в Бога, и веры, полной сомнений и скепсиса. Выбранная режиссером неожиданно нейтральная позиция позволяет равно громко высказаться как персонажу Эрика Баны, для которого вера в высшие силы является подобием эскапизма от жестокой реальности, в которой он существует, вера как смирительная рубашка тотального смирения, потому выход за рамки для него становится испытанием этой слепой, не ведущей никуда, веры, так и герою Рамиреса, который экстраполирует в себе большинство образов священников-экзорцистов: от Ланкастера Меррина до, собственно, отца Мора. Его вера построена на умозрительности и поиске истины, на сомнениях и страхах, ибо Бог для него столь же реален, как и Сатана, с которым ему по долгу нелегкой службы приходится сталкиваться не раз и не два, а много больше.

Шелковой и красной от крови нитью через всю картину проходит и тема преступления и наказания, преступления, которое бумерангом возвращается к тем, кто преступил законы человеческие и божьи. И наказания, которое не бывает слишком жестоко, слишком беспощадно, слишком чудовищно, ибо за все совершенные грехи должна быть расплата — кровью, слезами, душой, всем чем угодно, что стоит целой загубленной жизни. Создав целую галерею антагонистов, придав фильму многоголосицу, Скотт Дерриксон будто стремится к резкому социальному высказыванию, выдвигая фильм из категории стандартизированных ночных кошмаров и странных видений в полюс религиозно-философской драмы, из которой отчетливо виден расписанный под брутальную палитру Иеронима Босха портрет современного общества, в котором нет веры, нет надежды, нет любви. Нет ничего и никого, кроме многоликого Дьявола и его демонов, по праву занявших свое место в буйных головах. И изгнать их, не переступив черту, будет очень непросто, особенно если и сам еще не веришь, что Он не всегда бывает всесилен.

В нестерпимо жаркие августовские дни в Талсе, штат Оклахома, округ Осейдж, на фоне безжизненных бескрайних степей Юга США, произошло вынужденное воссоединение семьи Уэстонов. Внезапное исчезновение главы семейства Беверли стало по сути той единственно важной причиной возвращения в неуютные родные пенаты трех блудных дочерей Барбары, Айви и Карен. И старые раны, все никак не заживающие, а покрытые нарывами, гнойниками и близкие к состоянию гангрены, вновь напоминают о себе громкими отголосками в настоящем и будущем, старые и новые грехи всплывают на поверхность.

Прославившись в начале 90-х годов в среде театралов своей дебютной пьесой «Киллер Джо», в которой с баззастенчивой чернушной жестокостью и сарказмом рассказывалось о больной на всю голову техасской семейке, принадлежащей к типичным эрзац-образцам белого отребья и трейлерной люмпенизированной бедноте, в 2011 году с чрезвычайным успехом перенесенной на киноэкран знаменитым Уильямом Фридкиным, восстановившем таким образом более чем успешно свое некогда утраченное реноме(между прочим, в 2006 году Фридкин экранизировал другую пьесу Леттса «Глюки», выдав на выходе просто ординарный псевдохичкоковский хоррор), американский драматург и актер Трейси Леттс мгновенно обрел статус культовой персоны, и следующей на пути экранизации пьесой Леттса стал «Август: Округ Осейдж», в свое время сенсационно прогремевший на подмостках Бродвея и удостоивший таки автора заслуженного Пулитцера.

В руках постановщика фильма, известного американского продюсера и сценариста Джона Уэллса, для которого «Август» стал всего лишь второй по счету полнометражной картиной, пьеса Трейси Леттса обрела весьма мощное кинематографическое воплощение, выделяясь не столько режиссурой(напротив, лента снята аккуратно, сдержанно, без претензий на оригинальность и постмодернистскую избыточность, театрально, но не чересчур напыщенно и гротесково), сколь сильнейшими актерскими работами Мэрил Стрип, выдавшей в картине едва ли не самый экспрессивный свой образ в кинокарьере в череде и без того выдающихся ролей, «красотки» Джулии Робертс, которая со времен приснопамятной «Эрин Брокович» наконец-то разродилась в «Августе» многофактурной драмой, а не ее фарсовым подобием, а также находящимися сугубо на втором плане Джульетт Льюис, Криса Купера, Марго Мартиндейл. «Август» — это насыщенная по драматургическим коллизиям разговорная драма, напряженная и жесткая, принадлежащая к ныне редкому для Голливудщины жанру «актерского кино».

По своему содержательному наполнению «Август» сильно схож с «Киллером Джо», ибо в центре обеих и пьес, и фильмов находится обыкновенная и нормальная, на первый взгляд, американская семья. Впрочем, что подразумевает под собой понятие «нормальная семья»? В современном дико испорченном и обгаженном мире нормальная семья уже есть такой просто по факту здоровья, что психического, что физического, без аберраций и искажений. Уэстоны, принадлежащие не к «белому отребью», а к среднему классу, к мещанам и интеллигенции(как ни крути, а Бев Уэстон, черт подери, уважаемый поэт), таковой, нормальной и здоровой семьей, ни в коей мере не являются. Изощренно перефразируя Чехова, Теннесси Уильямса, Элварда Олби, и даже Уильяма Шекспира(чем трио сестер из «Августа» не синонимично Гонерилье, Регане и Корделии, да и тема изгнания родителей в картине Уэллса более чем выпукла и прозрачна в своем отображении) Леттс, прибегший и к некоторой автобиографичности действия(Талса — родной город Трейси, из которого он укатил по достижению совершеннолетия) и Уэллс показывают, что все отношения в этой семье очень давно зашли в тупик, из которого выйти или очень тяжело, или вовсе невозможно. «Выжженное ничто» — этим емким и многое объясняющим словосочетанием Барб характеризует свою вотчину, где она выросла; она не ощущает связи с Югом, он для нее чужд и глубоко, затаенно чужероден, как и остальная родня. Мать — авторитарный патриарх старого архаичного Юга лишь напоминание о ранах, о боли, о собственном прошлом, от которого легко отказаться, забыть, но ведь закона бумеранга никто не отменял. И слезы матери отольются всем дочерям…

У Уэстонов случился разрыв родственных связей, и сшить отношения, разорванные в клочья, уже нельзя, как не старайся, даже многоопытному хирургу. Любви и взаимопонимания нет ни капельки, зато есть эгоизм, неуважение друг к другу и пороки, приводящие к замкнутому кругу. Обиды и грехи настолько чудовищны и ненормальны, что зритель невольно начинает подсматривать за житием-бытием особей из кунсткамеры; для художественной утрированности в фильме нашлось немало места, однако, без излишнего любования чернушными подробностями(куриной иррумации не стоит ждать, зато есть веселый инцест). Потому тем, кто жаждет от картины очередного «chick flick», эдакую более мрачную и безысходную версию «Стальных магнолий», следует чуть остепениться, ибо ровным счетом никто из персонажей явной симпатии и сострадания не вызывает. Саркома в этой милой семье сродни заслуженной божьей каре, бумерангу, вернувшемуся к тем, кто такое наказание заслужил.

Впрочем, с момента появления в сюжете ленты фриковатого и неузнаваемого Бенедикта Камбербетча, в «Августе» и вовсе начинается полный Альмодовар, с кинематографическими изысканиями которого картина Джона Уэллса имеет немало общего, начиная от пристального внимания к отклонениям и завершая полной женской доминацией образов над мужскими, которым отведена роль декораций в этом бабьем царстве. «Август» — это изящная смесь из мотивов альмодоварских «За что мне это!?», «Поговори с ней» и «Возвращения», только вместо гротеска, фарса и мыльнооперных арий драма на разрыв аорты об эгоистичной матери и ее трех неблагонадежных и неблагодарных по сути дочерях, тотальных эгоистках. Уроки жизни для них бесполезны, они что на чужих, что на собственных ошибках не научились ничему. И никогда.

Августовская жара в Талсе рано или поздно спадет, ей на смену придет осенняя дождливая погода и холодные ночи. Однако в семье Уэстонов осень в отношениях давно наступила, нет жалости и сострадания, только холод и взаимная неприязнь, приводящая к ненужности и великому торжеству обыкновенного человеческого безумия. Кошки на раскаленных крышах предпочли совершить суицид. И нет более спасения и никогда уже его не будет ни для кого.

1993 год. Теплый май выдался в штате Арканзас, но особенно в городе Западный Мемфис. Ничто не предвещало беды и того кошмара, который буквально взорвал маленький уютный пригород. 5 мая бесследно пропали трое мальчиков восьми лет от роду, а уже на следующий день детей нашли. Убитыми, с немыслимой, не поддающейся осмыслению и описанию жестокостью. Очень скоро, возможно, даже слишком полиция вышла на след трех подозреваемых, коими стали 16-летний Джейсон Болдуин, 17-летний Джесс Мисскелли и 18-летний Дэмиен Эколз. Доказательства и обвинения в пользу этих парней были скорее косвенными, нежели прямыми, ибо арестовали их лишь на основании подозрительного внешнего вида, что, впрочем, не помешало сделать ребят сатанистами, отправившими детей на тот свет в качестве зловещего ритуала. Лишь в 2011 году судебный процесс подошел к своему финалу, и исход его был предрешен. Мнимые убийцы были приговорены, истинного маньяка никто не нашел и даже не утруждался поисками, а этот жуткий случай оброс легендами и предположениями, дал почву для литературных и документальных интерпретаций, одно из которых принадлежало перу криминалистки Мары Леверитт. И ее книга «Узел дьявола: Правдивая история троицы из Западного Мемфиса» сумела привлечь внимание Голливуда в лице известного американского сценариста и режисера Скотта Дерриксона и знаменитого канадца армянского происхождения Атома Эгояна, вынашивавшего идею художественного фильма о тех мемфисских кошмарах еще с 2006 года, но сумев реализовать проект лишь в прошлом году.

Второй после мэтра мутаций Дэвида Кроненберга самый титулованный режиссер современного канадского кинематографа Атом Эгоян на всем протяжении своей продолжительной карьеры снискал славу искателя новых методов художественного самовыражения при явном учете классических форм и жанров, не разрушая и не закрепляя, а сугубо по-своему переосмысливая нуар в «Где скрывается правда», мелодраму в «Славном будущем», снафф-хоррор a la «Тезис» в «Экзотике», психотриллер в «Страховом агенте», снятом под влиянием Кроненберга или эротику в «Хлое». Последняя же по счету крупномасштабная режиссерская работа Эгояна, представленная в рамках позапрошлогоднего кинофестиваля в Торонто, фильм «Узел дьявола» 2013 года есть уже в чистом виде полноценно и полнокровно голливудским до мозга костей творением режиссера, в котором привычный тяжеловесный для восприятия авторский стиль Эгояна окончательно рассеялся под давлением стандартных ходов стереотипизированного детективного триллера с определенным креном в банальный психохоррор и недолюметовскую судебную драму. Фильм не пытается вырваться из тесных рамок жанровых клише, а лишь слепо им следует, рисуя не столько реальные трагедии, сколь их эфемерные, лишенные глубины и политональности, тени, и даже качественное актерское реноме Колина Ферта и Риз Уизерспун теряется на фоне серости и сырости фильма, который далек от авторского расследования, но и выше уровня не прыгает, не становится новым «Зодиаком» Финчера, на выходе обнаруживая в себе лишь однотипность и одноразовость, возведенную на сей раз Эгояном до состояния некоего всеобьемлющего абсолютизма.

В «Узле дьявола» ощутима не крепкая рука исследователя таинств человеческой психики Эгояна, а длань автора «Шести демонов Эмили Роуз» и «Синистера» Скотта Дерриксона(хорошего, впрочем, хоррормейкера), однако, в отличии от «Синистера» с его мрачной эстетикой, умело поданной под соусом жанровых клише, «Узел дьявола» лишен какой бы то ни было изюминки, пряной и острой перчинки, кроме зрелого возрастного рейтинга, и, начавшись очень типично, в том же русле фильм и продолжает свое течение вплоть до кульминации, не радуя ни изысканной стилистикой, ни неожиданными сюжетными твистами, представляя из себя усредненный образчик лакированного триллера об ужасах американских пригородов и власти толпы над отдельными индивидуумами, ставшими жертвами закрытой по сути внутри себя общины, решающей по своему усмотрению кого карать, а кому всепрощение давать.

Увы, фильм чрезвычайно далек от «Охоты» Винтерберга, в которой лучше всего была показана вся инфернальная сущность охоты на ведьм и трагедии оболганного, фильм Эгояна не дотягивает до копиистического уровня «Ярости» Ланга, демонстрируя лишь крепко сотканную паутину из детективных энигм, решенных в финале ленты без провокации и намеренных филиппик. Все традиционно, консервативно и местами без задора. Морские узлы человеческих взаимоотношений, созданные самим Сатаной, развязать удалось крайне легко. И суд человеческий оказался намного безобиднее суда Божьего, на который у Эгояна ни хватило ни времени, ни места, ни даже желания.

Едва ли Мэттью когда-то в своей жизни мог предположить, что его жизнь — размеренная, насыщенная, но отнюдь не беспечная — превратится в самый настоящий кошмар, пробуждения от которого он, увы, не сможет получить. Далекие, возможно, для кого-то, но не для него восемь лет назад его несовершеннолетняя дочь Касс была похищена. Улик — нет, следов — нет, свидетелей — нет. Буквально растворилась в воздухе, оставив в его сердце зияющую, постоянно саднящую рану, которую уже не вылечить, не исцелить просто так. Жизнь была нещадно перечеркнута черной полосой и лишь только сейчас, по прошествии этих мучительных в своей ненасытной продолжительности лет, Мэттью самостоятельно приближается к чудовищной разгадке похищения его девочки.

Фильм-участник конкурсной программы позапрошлогоднего Каннского кинофестиваля, на котором он, впрочем, был принят более чем прохладно, если не сказать — хладнокровно, последняя по счету режиссерская работа знаменитого канадского мастера стильного и тревожного авторского кино Атома Эгояна, «Пленница» 2014 года, как и прошлогодний откровенно малоудачный с точки зрения художественности и коммерции «Узел дьявола», тщетно пытается притвориться чем-то гораздо большим и значительным, чем просто детективным триллером, и приблизиться к глубоким социальным исследованиям поведения усредненных индивидуумов в условиях близким к экстремальным, и в этом своем амбициозном стремлении напоминая гораздо более сырой и бесстрастный перифраз небезызвестных «Пленниц» Дени Вильнева. Для Атома Эгояна вообще крайне характерны жесткие игрища в жанровое кино, незамутненное при этом туманными реалиями постмодернизма или зловещей чернушной начинкой, однако со времен «Экзотики», «Страхового агента» и «Славного будущего» утекло немало лет, и в нулевых годах лишь пряный и эротичный неонуар «Где скрывается правда» сумел сохранить все более тускнеющее реноме Эгояна как одного из главных исследователей во всем канадском кинематографе темных сторон душ человеческих. «Пленница», в отличие даже от «Узла дьявола», в котором в неярких красках довольно предсказуемого криминально-бытописательского нарратива реальная история едва обрела черты метафорической обобщенности, не стремится вообще ни к чему, представляя из себя не очередной авторский эксперимент в жанре, форме и содержании, а довольно простенький жанровый слепок — выдержанный и сбалансированный стилистически, но и только. Форме здесь настолько преобладает над содержанием, что в итоге к финалу она его убивает окончательно, оставляя явственный привкус недоумения и непонимания.

Ни одна из затронутых тем в фильме, будь это педофилия, поиск истины или тотальная слежка всех за всеми, не раскрыта. Иногда кажется, что Эгояна интересуют эти безусловно волнующие и актуальные для современного социума темы в рамках синематического пространства фильма лишь просто постфактум их чрезвычайной актуальности, но полноценного авторского высказывания из «Пленницы» не выходит. Фильм поверхностен, силлогичен и слишком прост, чтобы прослыть по-настоящему сложным, практически ничем не отличаясь от многочисленного телевизионного детективного ширпотреба второго-третьего эшелона. Фильм на мили далек не то, что от «Пленниц» Вильнева, но даже и от откровенно спорных «3096 дней» Хорман. Роднят их лишь общие темы, тогда как реализация и наполнение вызывают вообще сомнение в профпригодности канадского enfent terrible.

«Пленница» на поверку оказывается фильмом, который, вобрав в себя элементы семейной драмы, детектива и психологического триллера о маньяке, толком не может совладать ни с одним из предложенных жанров, увязнув вполне успешно(хотя это очень сомнительный сорт успеха) в многочисленных и незавуалированных клише и штампах, не имея на выходе не то что интриги, а даже ее первородных зачатков. Драма в картине решена без изысков, внутренние переживания героев вываливаются наружу без стеснения и слишком прямолинейно, а вязь метафор, пронизывающая фильм с первого и до последнего кадра, хоть и должна придать фильму предельную условность и отрыв от любой почвы реальности, на деле превращает «Пленницу» в этакий бесспорно стильный набор нескладно рассказанных очевидностей, которые режиссер отчего-то стремится выдать за откровения с небес. Картина перманентно фрустрирует в синтетических материях собственной жанровой и идеологической неопределенности, в очередной раз иллюстрируя банальности под острым соусом нарочито претенциозного триллера, бравируя своим холодноватым стилем повествования, но по-настоящему не обладая ничем, чтобы могло выделить «Пленницу» среди ей подобного и намного более удачного и увлекательного кино. Все сюжетные ходы смазаны маслом шаблонов, а мораль умудряется быть разбитой на мелкие осколки буквально в первые минуты действия.

Полноформатный американский дебют известной иранской постановщицы Маржан Сатрапи, обладательницы Золотого Льва Канн и Пальмовой ветви Венецианского кинофестиваля, режиссера поразительного «Персеполиса» и пронзительного «Цыпленка с черносливом», фильм «Голоса» 2014 года искушает своей неожиданностью и своевременностью, а не, допустим, чистотой или свежестью, поскольку со вторым и третьим у фильма большие проблемы, но не сказать, что бы это было плохо или просто удручающе. Что примечательно, вступив на жанровую тропу братьев Коэн, Кевина Смита, Хичкока и Рольфа Де Хира времен эпатажно «Непослушного Бабби», Сатрапи сумела избежать заплыва на берега тотальной клишированности, неизбежной в этом случае, постепенно отыгрывая в изобретательном по своей структуре шизофреническом нарративе ленты тузы авторской многозначительности и универсальности посылов, невзирая на демонстрируемую порой чудовищность, аберрантность и дикость происходящего. Тонкую грань между показной нормальностью, непоказным сумасшествием и бесконтрольным хаосом в царстве всеобщего насилия Сатрапи переходит с легкостью, при этом не страдая нигилизмом или ожидаемым избыточным натурализмом. Впрочем, погружение в скудное житие-бытие глубоко больного человека и не может быть иным. Концентрация же психоза не будет превышать летальную дозу, хотя и ирредентистического катарсиса все же не предвидится. Сатрапи в «Голосах» рисует галлюциногенную картину маслом и черными красками, лишь с небольшим, откровенно абсурдистским просветом в финале.

Собственно, фабула ленты первоначально кажется даже чересчур традиционалистской с точки зрения своей жанровой принадлежности. Эдакая тривиальная завязка тривиальной романтической комедии, на первый взгляд, в которой странный, но привлекательный молодой человек Джерри, трудолюбивый работник среднестатистического американского конвейера, живущий тихо-мирно в домике с двумя зверушками, влюбляется в пышущую анархистской сексуальностью деву Фиону, к тому же свою коллегу. Кажется, что, несмотря на все странности в поведении Джерри, любовь будет обоюдной, хотя и не без препятствий на пути своего неизбежного положительного развития. Все практически типично и даже архетипично, но это совсем не так. Сатрапи уверенно жжет напалмом по-кевинсмитовски вплоть до того момента, когда отливающая социальной сатирой романтическая комедия внезапно вырулит в сторону дерзкого, а местами и мерзкого психопатологического триллера, который будет то отпускать, то вновь затягивать зрителей, не давая возможности даже вдохнуть или выдохнуть. Кажется порой, что безумнее не будет, но фильм таковым становится, будучи унавоженным для пущей убедительности изощренным гротеском и извращенным лоском. Сатрапи без оглядки создала кино-кривое зеркало реальности, лишив надежды всех на изгнание демонов и стирание голосов с матрицы разума, ибо с ними на поверку намного комфортнее, чем без них. Все могут стать послушнее и покладистей.

История любви превращается в историю болезни, причем режиссер выбирает позицию не отстраненного авторского взгляда на вещи, но остраненной констатации безумия отдельной человеческой единицы. Зритель видит мир глазами Джерри, и мир этот, признаться, куда как кошмарнее, чем можно было предполагать сперва, но что если деменция, по Сатрапи, является новой нормой, и Джерри на большем, масштабном фоне смотрится как «один из», а не просто один. В своем безумии, приводящем в итоге к крови и насилию, к массовым убийствам, которые он не осознает именно как убийства(Раскольников наоборот с полностью атрофированным чувством жалости), он совсем не одинок, но он гораздо более честен и чист, чем все те, кто приторно улыбаются, но плачут в глубине души, надевают маски собственной обычности в то время, как тараканы в их головах устраивают очередную сексуальную оргию. Бэкграунд Джерри состоит сплошь из лжецов, лицемеров, фантазеров и просто идиотов, которые постоянно притворяются, лишая себя даже права на свободу воли. Несчастный влюбленный в исполнении Райана Рейнолдса же в свою очередь полностью свободен и, хоть эта его тотальная свобода чрезвычайно опасна, но по Сатрапи же она и нарочито прекрасна, ведь он насквозь честен. И с самим собой, ибо с шизофренией он примирился уже, отдавшись во власть голосов, и с окружающим миром, для которого он такой же как все, такой же обладатель псевдоискренней маски и идеального домика, будто сошедшего с картин Нормана Рокуэлла. Джерри жалок, страшен, но разве не таков каждый человек, стоит только присмотреться к нему пристальнее, вскрыть его снаружи и изнутри? Нормальных людей нет в принципе, все больны, но лишь немногие примиряются с собственной невменяемостью.

И фильм Маржан Сатрапи, не вписывающий совершенно ни в какие стандарты, координаты и даже жанры, а настроенный исключительно на свою волну, и есть тем самым неизбежным процессом социальной вивисекции, бескомпромиссного и циничного расчленения на части хрупких основ современного общества, которое безумно, неизлечимо безумно. Является ли фильм «Голоса» шоковой терапией? Едва ли. Или просто диагнозом без способа лечения? Отчасти. Было бы непредусмотрительно считать, что от патологии легко избавиться любовью. Патология в лице Джерри это уже неизбежность, которая не нуждается ни в чем, кроме смирения тех, цепные псы вменямости которых все еще сторожат разум. Но наступит момент, когда и они заговорят, и таких Джерри будет уже легион. Впрочем, это уже так и есть.

Итальянский режиссёр Маттео Гарроне, как и почти все его современники-соплеменники, очень сильно недолюбливает людей. Если вычленить из всех его фильмов среднестатистическую типологию большинства главных, смыслообразующих персонажей, то объективно станет ясно, что современный человек, по Гарроне, это крайне странная психофизиологическая субстанция, существующая постоянно в каком-то пограничном, параллельном или просто патологическом своём сознательном бытовании. В этом своём нарочитом человеконелюбии синьор Гарроне начисто отмежевывается от гуманистических идеалов школы итальянского же неореализма, предпочитая или просто безыскусный реализм повествования, или же реализм, но унавоженный для пущей эффектности воздействия на публику грязью и бесстыдным натурализмом (а в ранних своих картинах так в особенности).

В этом обобществляющем контексте ярко воспринимается первый по-настоящему заметный фестивальный фильм режиссёра, «Таксидермист» 2002 года, предваряющий на своей сюжетной периферии, где крутится кровавое мафиозное колесо, культовую «Гаморру». В центре сюжета «Таксидермиста», снятого в предельно приближенной к концентрированной реальности манере, находится такой себе фриковатый Пеппино — малосимпатичный, внешне совсем неприметный набивщик чучел разнообразных животных, эдакий мелкий и порочный падальщик, к тому же оказывающий не без зримого удовольствия свои добрые услуги мафиози. И, как и все карлики начинают с малого, так и наш герой, томящейся от беспокойного одиночества, стремится найти если не настоящую любовь, то хотя бы некоторую привязанность, учитывая, что Гарроне не сильно вдается в подробности прошлой жизни своего героя, вынесенного в авангард всего повествования и являющемся для автора тем единственным выразителем одной из главных тем фильма — первой любви с не очевидными на первых порах разрушительными последствиями для второй половины. Весьма нетрудно заметить, что эта общая нить любви, которая у Гарроне чудна и странна, объединяет как «Таксидермиста», так и «Первую любовь», творя негласную дилогию режиссёра, отчасти исполненную в меланхолически-эротическом русле Микеланджело Антониони, самым близкородственным по методам своего киноизьяснения к Маттео Гарроне.

Но лишь темой первой любви краткоствольного одиночки-таксидермиста режиссёр, естественно, не ограничивается. Валерио, молодой и привлекательный парень под два метра ростом, объект любви Пеппино, является эдаким искушаемым и соблазняемым пороком со стороны Таксидермиста, предложившего на первых порах лишь дружбу и ничего больше. При этом очевидно, что Пеппино отыгрывает в фильме не только роль социального парии, весь мирок которого рассосредоточен по углам его зловещей мастерской, но и роль своеобразного, крайне гротескового, но Дьявола, который заманивает Валерио в свой тёмный и жестокий мир. Пеппино нужен как любовник на добровольных началах и эрегированных концах с низким уровнем собственной моральности, так и ученик, готовый в случае чего стать его заменой на ниве таксидермии на службе каморры. Впрочем, на все это Гарроне исключительно намекает, предпочитая на внешний пласт картины выносить лишь историю взаимоотношений между карликом и Валерио, сбежавшим в сущности от своих бытовых проблем. Для Гарроне важна и идентификация между актером и персонажем, которого он играет; Валерио-герой и Валерио-актёр оказываются ловко зарифмованными в рамках художественного пространства ленты, до пределов близкой к реальности. Порой возникает ощущение, что Гарроне в «Таксидермисте» ощутимо наследует традиции датских догматиков с их выкристаллизовывающейся формой неотрепетированной реальности (шире режиссёр разовьет эту базовую для всего итальянского кинематографа тему в фильме, как раз и носящем такое название — «Реальность» 2012 года).

Не факт, что ныне покойный Алексей Октябринович Балабанов для своего «Кочегара» 2010 года позаимствовал идею взглянуть на преисподнюю преступной системы глазами мелкой сошки, её мусорщика, из «Таксидермиста», однако ощутима тесная связь между этими картинами. Только в ряде случаев Гарроне, даже в рамках минималистичной формы диалога со зрителями, избегает излишней чернухи, да и бунт тут в общем-то не предполагается, как ни зри в корень. Однако общее тем не менее есть: режиссеры развенчивают окончательно и бесповоротно блестящее существование криминальных авторитетов, и Гарроне оказывается достаточно лишь одного эпизода в «Таксидермисте», чтобы показать весь ужас тамошнего миропорядка. Оттого финал фильма не кажется однозначным, так как у Валерио все равно остаётся выбор между полной пропастью и разложением, и простой безыскусной, безвкусной жизнью, лежащей за туманной синевой.

Самое знаменитое китайское проклятие, ввергающее в исступленное смятение всех правоверных, кроме, естественно, истовых дзенбуддистов, звучит просто: «Чтоб Вам жилось в эпоху перемен!». Перемены эти, естественно, бывают двух и не более типов: или война, или революция, причем природа этой революции, ее доминирующий характер, заключающийся в экономическом или политическом переустройстве, абсолютно не важны. Стихия любой революции иррациональна и кошмарна в своей сопутствующей социальной деструкции.

В некой неведомой фантомной колонии где-то в Японии в один не самый прекрасный день ее бытия произошло второе. Революция, которую взяли в свои руки дети, бунтующие против родительского диктата. В один миг все было разрушено, а привычные устои низвергнуты в бездну тысячелетий. Для этих детей, увлекшихся иррациональной стихией революционного разрушения, матерью родной стала царственная Госпожа Анархия, грудное молоко которой они пьют взахлеб, а отцом родным — девиантный Господин Либертинаж, позволивший детям примерять на себя роли взрослых и играть с присущими лишь несовершеннолетним максимализмом и непосредственностью во взрослые игры, в очень взрослые игры, в том числе и в постели, рядом с иссушенными трупами бывших родителей, от доминации и условностей которых Дети освободились всецело.

За четыре года до того, как итальянец Пьер Джузеппе Мурджа прошел по тонкой грани детской порнографии и пасторальной мелодрамы в своем неоднозначном «Распутном детстве», японский авангардист-анархист Сюдзи Тераяма, многие фильмы которого и поныне способны ввергнуть в краску даже самых отпетых извращенцев, в 1971 году представил на суд публики и критиков свой полноценный режиссерский дебют — фильм «Томатный кетчуп императора», ставший водночасье как кинематографическим манифестом авангарду и свободе от Тераямы, так и просто сюрреалистическим безумным эпатажем, балансирующим где-то за рамками привычного, обыденного и скучного.

В любом авангарде грани допустимого крайне размыты и нечетки, а любую мораль и вовсе проще не замечать и не подменять ее эвфемизмами; Тераяма в своем дебюте продемонстрировал все возможности авангардного искусства, играя на неоднозначности и шокирующем контенте своего фильма, который видится не более чем притчей и переосмыслением ряда крупнейших в Азиатском регионе исторических катаклизмов, начиная от японского вторжения в Китай(а из истории мы знаем ЧТО творили японцы на территории оккупированного Китая), окончания Второй Мировой, для Японии завершившейся политическим сеппуку, приходом к власти в Китае и Корее коммунистов, принесших с собой не блага земные, а кровавые знамена культурной и прочих революций, атака на Хиросиму… Список можно продолжать и события тех бурных лет выглядят как истинный кошмар и безумие на фоне сюрреалистического инфантильно-сексуального хаоса, показанного Тераямой в «Томатном кетчупе императора». Практически об этом и писал Уильям Голдинг в своем шедевральном «Повелителе мух», а Тераяма благодатное наследие Голдинга всего-лишь переосмыслил, вплетя в идеологическую паутину своей ленты и темы пьянящей природы власти и всеобщего разрушительного безумия. Дети слишком заигрались и вышли из-под контроля, контроля, порожденного порядком, который в свою очередь с легкостью становится диктатурой и авторитаризмом.

Существующий в двух версиях, как короткометражка и как полноценный 88-минутный фильм(но между первой и второй версией можно смело ставить знак равенства), «Томатный кетчуп императора» воспринимается и в качестве вызова тогдашнему закосневшему японскому социуму. Практически в то же самое время в японском кинематографе начался расцвет психо-сексуальных и садомазохистских «розовых фильмов», а по стране прокатилась волна студенческих бунтов. Таким образом, японское общество вступало со всем миром в 60-70-х гг. ХХ века период распутства и познания свободы, отвергая учения отцов. Не правда ли хиппи были сродни бонзам китайской культурной революции? «Томатный кетчуп императора» — всего лишь отклик на тогдашние тенденции времени, отклик вполне в его духе, и со временем приобретший еще более скандальный флер. Это, безусловно, кино не для всех и не для каждого: для кого-то слишком мрачное и гнетущее, или слишком извращенное, или просто созданное фантазией безумного человека. Это фильм-сон, от которого не будет трезвого пробуждения, сон разума, который рождает чудовищ, но на сей раз у этих чудовищ милые детские лица.

Пожалуй, главным лейтмотивом в творчестве одного из ведущих демиургов «Догмы-95», культового датского режиссёра Томаса Винтерберга является минорная тема возвращения. В программном для постановщика фильме «Торжество» возвращения персонажа из забытой прошлой жизни знаменует собой тотальное разрушение привычного дотоле миропорядка, в «Субмарино» возвращение из заточения и без того блудного брата оборачивается тупиком, дисконнектом, анемией и апатией. Возвращение как первичная сюжетная коллизия, пробуждающая меланхолию нарратива, у Винтерберга никогда не сулит ничего и никому ни хорошего, ни условно нормального; недремлющие призраки прошлого, по Винтербергу, не прощают никогда. В свою очередь в «Охоте» и «Дорогой Венди» возвращение лишено овеществления; оно воплощено как метафора обратных социальных процессов, а в самом неприметном в контексте куда как более монументального творчества режиссёра фильме «Возвращение домой» 2007 года Винтерберг привычную для себя тему обыгрывает уже в мажорной тональности с ненарочитыми полутонами абсурда.

На первый взгляд кажется, что Винтерберг стремится зарифмовать «Торжество» с «Возвращением домой». Сюжеты обеих картин, снятых, между тем, в совершенно различных хронотопических условиях, до бесстыдства схожи, не говоря уже о том, что формула прошлого как бумеранга и там, и здесь раскрывается полноценно и конкретно. Но видна существенная разница в подходе и, соответственно, дальнейшей реализации драматургической экспозиции фильма; в «Торжестве» торжествовала практически греческая трагедия, тогда как в «Возвращении домой» эта самая трагедия существования присутствует скорее на периферии, на очень дальней обочине повествования, она сугубо побочна, тогда как первична скорее исключительная авторская созерцательность, направленная на главных героев фильма, через призму которых Винтерберг создаёт на выходе сатирическую галерею типажей в разрезе национального характера. Впрочем, эта созерцательность, растворяющаяся в весьма лапидарном киноязыке, упакована в оболочку абсурда, существующего на нескольких уровнях.

Абсурд первоначальный в фильме — это история неблаговидного оперного певца, вернувшегося в свой родной город и узнавшего, что он давно уж как папаша взрослого светловолосого дитяти. Выросшего, между тем, в условиях тотальной свободы воли, а потому живущем по всем принципам «человека абсурда», как, впрочем, и все герои фильма, искренне считающие, что все им позволено и все этим оправдано. Винтерберг на сей раз не копирует реальность тотально, но доводит её до состояния и всеобщей нереальности, ирреальности. Герои картины, но в особенности Себастьян, Мария и Ганс, тот самый возвращенец из приторного большого мира, считают, что их жизнь имеет внятные цели, но это, увы, совсем не так. Словно герои мифа о Сизифа, они обречены на беспрестанное повторение собственных ошибок. Ганс, сбежав из неуютной провинции и бросив свою единственную настоящую любовь, которая после этого пошла в пошлый разнос, став и розовой, и голубой, и ещё чёрт знает какой, на то же самое обрекает своего сына, который запутался в отношениях и, кажется, не видит из-за своей деструктивной инфантильности никакой разницы между любовью и просто сексом. Сын повторяет ошибки не только отца, который и не думает раскаиваться, но и своей матери, рефлексирующей и истерящей одновременно. Если восставшее из пепла прошлое отрезвило героев «Торжества», то в «Возвращении домой» ничего такого не предвидится. Все остаётся почти как было до этого, неизменным и нелепым. И именно в этом кроется главная, но невысказанная напрямую Винтербергом трагедия персонажей «Возвращения домой» — отсутствие у них не столько морали, сколь желания что-либо переменить к лучшему в своей жизни, которая и не жизнь вовсе, а череда абсурдностей, складывающихся в закономерность бытия.

Абсурд же внутренний лежит в фильме в пространстве общеизвестной мысли датчанина Серена Кьеркегора, основанной на истории библейского Авраама. Впрочем, жертвенность в «Возвращении домой» не столько физическая, сколь психологическая, и она происходит не во имя Бога, но вопреки ему, как сопутствующая и кормящая эгоизм нового Авраама, он же Ганс. Ганс жертвует благополучием своего сына, отдав на поруки не самой пристойной матери, пустившей все давно насамотек. По сути Ганс убивает зарождение семейственности, убивает в первую очередь в самом себе, но он сам не считает такой поступок неправомерным, для него это привычно, но для всех остальных, в особенности для режиссёра, который насытил свою картину сплошными антигероями, это парадоксально в своей очевидной абсурдности. И возвращение Ганса домой это в сущности возвращение в никуда — из бесцельного, но роскошного богемного существования в бытовой примитивизм, населенный такими же человеческими примитивами, для которых важнее всего лишь поспать, пожрать да потрахаться и, желательно, дружной птицей-тройкой.