События друзей Arhail_Hirioli — стр. 2

В относительно недалеком будущем 2028 года власть в Соединенных Штатах Америки захватили трансконтинентальные корпорации, — OmniCorp не исключение, а скорее правило правил и тотальная аксиома — вся политика которых сводилась преимущественно к жесткому тоталитарному управлению холодной рукой в бархатной перчатке и постепенному истреблению неугодных — не всегда в открытую, но очень часто внаглую исподтишка. Нож в спину, кулак в кадык и гаррота в горло. Нет свободы слова, хотя очень много информации. Преступный мир ощущает себя не в Преисподней, но в Раю, и особенно на грязных улицах Детройта, где ему так вольготно и сладостно. Быть правильным полицейским при таком неуютном раскладе — не самое хорошее решение, но Алексу Мэрфи приятнее плыть против, а не по течению в результате чего в один не самый прекрасный момент своей жизни он становится жертвой покушения на убийство, превращается в размазанный по асфальту гоминоидный овощ, становится инструментом в руках корпофашиствующей публики, чтобы в итоге предстать в новом возрожденном обличье и металлической плоти РобоКопа.

Римейк давно успевшего обрости густой бородой культовости олдскульного антиутопического и отчасти аморального боевичка эпатажного голланда Пола Верховена, «РобоКоп» 2014 года, ставший голливудским стартапом для известного бразильского режиссера и сценариста Жозе Падильи, прославившегося в свое время за пределами родной Бразилии своей дилогией «Элитный отряд», априори был обречен на противоречивую оценку и полемику о кинематографической состоятельности такого проекта, в первую очередь, со стороны множественных поклонников оригинального фильма, в свое время расширенного на несколько менее удачных сиквелов и полноценный сериал. Новый «РобоКоп» оказался ожидаемо спорным фильмом, несмотря на свою сугубо мейнстримовую развлекательную сущность, не столько пересказывая старую историю на новый лад, сколь начав новую, в отрыве от прошлого кинематографического контекста, которого в картине Жозе Падильи не оказалось даже на нечетком уровне связующих синефильских отсылок, которыми режиссер явно намеренно пренебрег, пытаясь, причем довольно успешно, сконструировать собственную концепцию и видение и героя, и того мирка, в котором он обитает.

Очистившись от неуемной брутальности оригинала, зато облучившись на полную катушку радиацией визуальной карамелизации, «РобоКоп» в своей обновленной вариации воспринимается не как подражательский по всем параметрам римейк, а как вполне самодостаточное, со своим стилем и киноязыком творение, в котором развлекательность и сентиментальность равно уравновешены бодрым, качественным, хотя и по-детски бескровным экшеном и вписанной в современную бытующую социальную реальностью нехитрой моралью, в которой на поверку эскапистской утопии оказывается много больше, чем мрачной антиутопии. Провидческие тени оригинала более не имеют своей тотальной власти в возрожденном «РобоКопе», а в представленном будущем легко дешифруется настоящее — лишь бэкграунд выглядит чуть более технологизированным, модернизированным, но не до порочной избыточности технократического всевластия. Ядовитый сарказм Пола Верховена из оригинального фильма, касавшийся прочистки мозгов зрителей путем новостного отшампуривания их мозгов через голубой экран зомбоящика Жозе Падилья не без удовольствия, хотя и без явного смакования, а просто дабы подчеркнуть иную реальность, преобразовал в язвительную иронию, избравшую главными объектами сатиризации разнообразных телегуру-пропагандистов, вещающих о собственной избранности и избранности собственных хозяев. Акценты смещены в сторону смягчения и большей аморфности, делая картину чересчур метафорически прозрачной, хотя и не картонно-плоской.

Фашизм корпоратократический захватил падильевский Детройт, а злые скорсезевско-тарантиновские улицы требуют хлеба и зрелищ, насилия и мести, любови с морковью, и в качестве десерта — тривиальной зачистки руками тэцуоподобных роботов, которым снятся не только электрические овцы, но и собственные жены с детьми; и которые, как и Алекс Мэрфи ныне, остаются больше людьми, чем роботами. Оковы подчинения рано или поздно будут сброшены, иллюзии свободной воли трансформируются в реальность самой воли, спасительной свободы, которая подарит и столь желанный катарсис, и столь долгожданное очищение от человеческого мусора из высших слоев общества, поставивших себя не над, а вне того социума, в котором быть антигероем гораздо более выгодно и выигрышно, чем героем, обреченным на смерть и распятие. Впрочем, Алекс Мэрфи не является тем сакральным и философским художественным образом, который в силах взвалить на себя роль Мессии и революционера, но культурологической иконой, неотделимой от восьмидесятнической ностальгии; Падилья сжимает кольцо философических размышлений и внутреннего диалога на уровень личных переживаний, превращая резвый и броский фантастический боевик в драму с семейным уклоном и креном в рэвендж-муви не столько порочной Системе, сколь просто галерее разномастных антагонистов, которые испортили ему, Алексу Мэрфи, рай в его одноэтажном шалаше. В фильме нет тотального обезличивания и тотального же обесчеловечивания, которые наличествовали в оригинале; новый «РобоКоп» это уже строго сдержанное что по стилю, что по царящей атмосфере, режиссерски выхолощенное, хотя и с долей аутентичного наполнения, антибрутальное и гуманистическое высказывание о том, что человек человеку по-прежнему брат, а не враг. И совершенно не важно, что Человек уже таковым является наполовину, если не на треть, закованный в металлический костюм и с арсеналом суперсовременного оружия что внутри, что снаружи. Но, как известно даже маленькому дитяти, добро должно быть, но много лучше если оно не с простыми кулаками, а с железными, и моментами страдает тривиальным сплином и хандрой. В случае же с обновленным А. Мэрфи металл не плавится, но плачет.

"Сладкий фильм" Душана Макавеева является одним из тех кинематографических высказываний семидесятых годов прошлого века, появившихся, между тем, исключительно ко времени и к месту, что в одночасье бьют по всем намеченным и привеченным целям из собственных остросатирических миномётов, доведя до абсолютизма совершенно нигилистическое мировосприятие режиссёра, для которого нет ни святых, ни идолов, ни пролетариев, ни буржуев, ни капиталистов, ни коммунистов — все равны в своей очевидной мерзопакостной сущности, что выпячена югославским enfent terrible чересчур резко и физиологично. По сути нет в картине и людей как таковых; гуманизм растворен в серной кислоте тотального абсурда, а «человек разумный» превращен режиссером в нечто, не поддающееся внятной классификации по Дарвину, представляя из себя лишь эдакого гомункулуса с целым комплексом неизлечимых уже девиаций от Фрейда и Крафт-Эбинга. Хотя и не обошлось без экивоков логоцентричной эстетике Де Сада, Реве, Жана Жене и прочих певунов грязи — телесной и духовной. Но только есть ли дух среди этой удручающе-удушающей сладости, горько-кислой гадости, что некоторым сродни самой бессмысленной радости, идиотической и синкретической?!

От эпизода к эпизоду, все более страдая нивелирующей остатки разума чрезмерностью, беззастенчивой аберрантностью, насыщая первоначально скупой киноязык ленты сюрреалистическими, авангардными и тошнотворно-натуралистичными подробностями, Душан Макавеев лихо подводит жирную черту смертного приговора над всеми основными историческими вехами ХХ века, принёсшего моры, войны, революции, распады, кризисы, все то, что сделало прошлый век столетием гроз и перемен, в которых Макавеев не видит благо; его ХХ век — это век кошмарного freakshow, беспробудного сна разума, алогичного ангста, век безверия и безветрия, век-мистерия. Век — ничто. Великой пустоты и намеренно переусложненной простоты, простату которой массажирует разгоряченная дева-девственница, которую вскорости принесут в жертву как хищники Жёлтого Дьявола, так и опричники социалистической утопии, замкнутой на себе, на диком атеизме и культе марксизма-ленинизма, неизбежно тонущем в хронотопических мечтаниях о вечной всемирной революции, эволюции, инволюции, но, по Душану Макавееву, и банальной поллюции в крови, дерьме и сперме. Макавеев, впрочем, в отличии от более склонных к метафорической рефлексии Пазолини, Феллини или Каваллоне или метафизическим блужданиям и метаниям Ходоровского, действует куда как прямолинейнее, слишком в лоб. Если речь идет об американской системе ценностей, воплощенной классической American dream, то и Доллар и Капитал бесхитростно не завуалированы, карикатуризированы даже, как и характерный гипермачизм; весь западный мир в варианте рисовки от Иеронима Босха кистью Макавеева представлен в коммуне Отто Мюля, где режиссер как переизвращает Тайную вечерю, подменяя вино и святую воду говном и блевотой, так и изощренно издевается над вольномыслием и скоротраханием «детей цветов». Мир хиппи кажется бесконечным адом, где все наказаны мучительной жизнью. Но не менее безобразен и мир по ту сторону железного занавеса: Мать-Революция, она же Анна Планета, ведет себя как грязная из всех грязных шлюх, в конце бесстрастно совершая акт педикации и оргиастического фетишистского консьюмеризма. Капитализм — ничто; социализм — ничто; красота, любовь, даже секс, доведенный режиссером до брутального антиэстетизма, до животной инстинктивности — тоже ничто, как и персонажи, уравненные до состояния полной их ирреальности, а значит все неизбежно ведёт к смерти. Или к бессловесной прокрастинации, но смерть таки очевиднее: она ждёт и Мисс Канаду, пустившую себя по дантовым кругам подполья, и Мисс Революцию, что в прямом смысле убивает своих детей, возрождающихся уже как новые диктаторы. Не откажешь Макавееву и в провидении: такими же детьми века были и Милошевич, и Броз Тито, все кто был по тем многочисленным сторонам братоубийственной войны, вылившейся в конфликт западного и восточного социумов — сгубившие, убившие Югославию, утопившие в крови. Да и впоследствии этот образ плывущей из ниоткуда в никуда страны перекочевал в «Андеграунд» Кустурицы — круг замкнулся.

При этом крайне прозрачным становится то, что Макавеев, по ещё не остывшим следам французских нововолновиков (объективно рядясь почти под всех сразу), не гнушается нарочитых постмодернистских отсылок, начиная от «Броненосца „Потёмкина“ Сергея Эйзенштейна, попутно переиначивая соцреализм в неонатурализм, и завершая эксплуатационной феминностью картин Расса Майера. Помимо взятой на вооружение дихотомии по политическим вторичным половым признакам, фильм характерен своим аппликативным нарративом, благодаря которому нет полновесного ощущения наличия как таковых главных героев. При всей своей магистральности в хаотической структуре ленты, героями нашего времени, избывшего самое себя в муках тотальной социальной тошноты, оказываются не две дурочки с разных жизненных переулочков, но весь мир, обывательски скукоженный до морщин на старом теле уже новой пропаганды, порнографичной до безумия и извращенной до немыслимых пределов. Сладкий обман горькой звезды не по имени Солнце, а Полынь, что расцветает ядерным грибом неотплаченных грехов.

Загадочный снайпер устраивает в Питтсбурге акт массового расстрела невинных аки овечки на заклание людей. Убийцу ловят и сажают для последующих допросов с пристрастием и полностью доказанной виновностью. Однако в этом на первый взгляд легком для расследования деле все отнюдь не так просто, особенно когда к нему привлекается некто Джек Ричер.

Экранизация девятого романа из многотомной серии о Джеке Ричере известного американского беллетриста Ли Чайлда, фильм «Джек Ричер» 2012 года, для ценителей крепких детективных триллеров и крутояйцевого экшена как большим открытием, так и чудовищным разочарованием не стала, несмотря на очевидные ожидания гораздо большего от проекта, режиссером в котором выступил небезызвестный Кристофер МакКуорри. Автор одного из самых неординарных триллеров последних лет 30, «Обычных подозреваемых», на счету которого был лишь один фильм, поставленный им в качестве режиссера — «Путь оружия» 2000 года, настроенный на волну Тарантино и Оливера Стоуна — из насыщенного действием литературного первоисточника Ли Чайлда в «Джеке Ричера» не сумел в должной мере выдавить весь художественный потенциал, потому и воспринимается сия картина как эдакий олдскул в духе незабвенной восьмидесятнической волны, когда важен даже не сюжет и не реализация, а удачный эффект прямого попадания в роль главного протагониста, который с носителями зла, бациллами терроризма и саркомами чрезвычайно бессмысленного насилия, борется жестко, но взвешенно, круто, но без явного крена в упоение садизмом. Именно таков и Джек Ричер — герой не нового типа, но старого времени, который в своей борьбе за справедливость берет себе в соперники представителей вымершего советского лагеря. Без моментов унылой клюквы не обошлось и тут, что еще более разочаровывает, ведь лики зла лишь ворами в законе не должны ограничиваться. Однако МакКуорри решил идти простенькими тропами расстановок акцентов на хорошее-плохое, не особо размениваясь на многослойность и противоречивость.

Фильм МакКуорри ни в коей мере не принадлежит к категории веселых и бьющих наповал кровавыми струями боевиков что старого, что нового образца, ибо нет в картине типичной для них лихости сюжета и обилия файтингов, гонок и многоходовых перестрелок с мексиканскими дуэлями в духе Джона Ву, копирующего Де Пальму, при том, что тот же МакКуорри в определенные моменты пытается копировать Хичкока, придавая ленте напряженность в сценах ее не требующей совершенно. «Джек Ричер» это в чистом виде крепко скроенный детектив без явной сюжетной интриги, без художественных примесей и стилистических примочек. Кино средней руки и невысокого уровня развлекательности(на второй раз фильм и вовсе не айс), который выезжает в первую очередь за счет харизмы исполнителя главной роли — Тома Круза, который в свою героическую галерею добавил еще один образ. Конечно, Джеку Ричеру далеко до задора Итана Ханта, однако Ричер в большей степени герой-одиночка, чем командный игрок; ему далеко до шарма Пита Маверика, однако гипнотизм и эротизм тоже берут горы и холмы, и нет в нем пафосных интонаций Натана Олгрена. Вымышленный Джек Ричер в исполнении Круза есть эдакой экстраполяцией Рона Ковика, который вовремя ушел, став тенью и мифом. И для него уже все задания выполнимы, особенно если под рукой верный ствол и удобные законы, которые ему, впрочем, неписаны.

Это был морозный февраль 1938 года. По озябшей старушке Европе на всех порах мчащегося в снежном студеном мороке закопченного густой смолью поезда медленно, но неумолимо и непостижимо расползался кровавой тенью фантом Смерти, облаченной в багровое, черное и коричневое. Это была Германия в преддверии безумной вакханалии фашизма, это было жутко и страшно, но для девятилетней Лизель Монингер, волей судьбы попавшей в приемную семью Хуберман, живущих в городке Молькинг под Мюнхеном, грохот канонад, завывания бомбардировщиков и миллионы сливающихся в унисон стонов и воплей в Дахау, Треблинке, Освенциме, этот чудовищный кошмар грядущей и вскоре пришедшей войны был чем-то неуловимо далеким и чуждым. Потусторонним и ирреальным.

Экранизация бестселлера 2006 года «Книжный вор» известного австралийского беллетриста Маркуса Зусака, фильм «Воровка книг» 2013 года, ставший всего лишь второй по счету полнометражной работой Брайана Персивала, штатного постановщика множества британских мыльных опер и телефильмов среднего качества, априори был обречен или на оглушительный успех, или на не менее грандиозный провал ввиду определенной неординарности взгляда на события Второй Мировой, без пережевывания очевидностей или изощренной манипулятивности, а также благодаря присутствию в структуре книги неожиданного рассказчика, добавляющего нотки черноюморной интонации и эдакой непривычной иронии, рассказчика, коим являлась сама Смерть, представшая, впрочем, не в банальном образе старухи с косой, а элегантным джентльменом.

Впрочем, на выходе фильм, получив от критиков порцию яда, упрекнувших данное творение в аберрантном эскапизме и отрыве от исторического контекста, в эдакой нарочитой лакированности и выхолощенности(а они, к сожалению, в картине есть, но очень минимальны), доверие зрителя и неплохе кассовые сборы таки завоевал, став по сути одним из немногих фильмов о войне, где война как таковая остается за кадром, как и жестокость тоталитаризма. Хватает и тонких режиссерских намеков, чтобы зритель, искушенный зрелищностью и кровавостью, все понял. Достаточно одного адского пожарища из книг на центральной площади уютного бюргерского городка, достаточно парочки развевающихся на ветру стягов со свастикой, достаточно одной пламенной речи оратора с нотками стали в голосе, достаточно одного запуганного представителя рода Моисеева, чтобы постичь всю глубину трагедии целой нации и человечества. Смерть же воспринимает всех с иронией, но главных героев — с неистовым любопытством и симпатией. Молькинг же становится обощением всей тогдашней Германии, охваченной чумой нацистских шабашей, но при этом весьма противоречивой, ибо далеко не все немцы поддерживали режим. Рисуя целый срез трагической эпохи, Персивал, вторя Зусаку, создает четкую рисовку, но избегая явной конкретики и жестокости, прибегая к ней лишь в финале, но и изобретательно подстраивая картину под лекала голливудского мейнстрима, впрочем, в рамках ленты, не претендующей изначально на звание нетривиального кино, вполне уместного.

Саму же войну зритель видит через призму восприятия наивности детства главной героини, хорошей немецкой девчушки с чуть зашоренными глазами, которая, став достопочтенной фрау, в душе по-прежнему будет такой же хорошей немецкой девочкой, которая оказалась отнюдь не по своей воле в вихре разрушительных исторических событий, не утратив человечности как таковой. Для нее книги были единственным путем спасения от окружающего угрожающего кошмара, входом в иной мир, где все можно исправить, изменить, где Добро побеждает Зло. Книги как способ увековечить себя, оставить след в памяти, книги, которые запечатлевали как величайшие творения мировой культуры, так и нацистскую пропаганду.

Перманентно балансируя на хрупкой грани между нежной поэтикой и пронзительной философской патетикой, находясь в межжанровом пространстве между военной драмой и фильмом стихии лирическо-мелодраматической, практически фэнтезийной, приближаясь по сути к основам магического реализма, и подыгрывая современным подростковым историям с их линейностью повествования и односложностью разоблачения характеров, будучи сдержанным и сбалансированным по режиссуре, без экстатических всплесков и постмодернистских находок, уютно устроившись между «Списком Шиндлера», «Боевым конем» и «Пианистом», «Воровка книг» не оставляет ощущения недосказанности или избыточности, не производит впечатления романтичного идиотизма, и весьма точно следует духу книги, показывая, что даже Смерть бывает иногда человечна, а человек, при всей своей греховности и жестокости, может остаться духовно чистым и воскрешенным, как Лизель, которая, спрятавшись за книжной пеленой, спасла себя от всеобщей дегуманизации, не подпав под гипнотическую силу вселенской власти призраков коричневой Смерти.

Эта история началась 26 марта 1945 года. Вторая Мировая Война неумолимо приближается к своему завершению. Третий Рейх, непобедимая Империя страха пребывает в агонии медленного и мучительного тления и умирания. Повсюду трупы, кровь и смрад и даже улочки прекрасной Венеции с ее изумительными старинными каналами выглядят зловеще. Ливия Маццони, привлекательная женщина сорока лет от роду, жена влиятельного кинопродюсера и по совместительству правительственного чиновника Карло, который ее намного старше, влюбляется в молодого офицера СС Хельмута. Это была больше, чем любовь и больше, чем всепоглощающая страсть и Ливия по прошествии долгого времени все еще помнит те дни и сладостные ночи упоительной страсти, все еще чувствует на губах его сладкий медовый сок, а ее тело еще помнит его касания. Воспоминания имеют привычку возвращаться и менять ход жизненной колеи.

Любитель больших, нежели малых телесных форм, синьор Джованни Брасс, более известный как Тинто, после грандиозного скандального успеха своего «Калигулы» в конце приснопамятных 70-х годов, снятом им и под Феллини, и под Пазолини, в последовавшие после сей эпатажной трансгрессивной картины годы снимал преимущественно стандартизированные эротические игрища, завоевывая признание публики как главного итальянского эротомана и вплоть до 2002 года к серьезным кинематографическим синефильским опытам не возвращался. Но такой переломный момент в жизни мэтра генитального кино наступил и в 2002 году Брасс снял свой второй наиболее интересный и эффектный, как ни крути с любой стороны, фильм — драму «Черный ангел», в которой Брасс решил замахнуться ни много ни мало на лавры Висконти и Кавани.

Фильм «Черный ангел» стал уже третьей по счету экранизацией знаменитого романа итальянского писателя Камилло Бойто «Чувство», ранее перенесенным на экран великим Висконти в одноименном фильме 1954 года, ставшем наиболее идеальным воплощением книги, которую впоследствии экранизировали еще раз в середине девяностых — в телефильме француза Жерара Верже. Тинто Брасс, не мудрствуя лукаво, решил замахнуться на Висконти и, лишь слегка видоизменив время действия, перенеся оригинальную Австро-Венгерскую Империю в агонизирующую нацистскую Германию и фашистскую муссолиниевскую, пребывающую под оккупацией Италию, но оставив цельной основную любовную линию, не создавая, впрочем, из своей картины римейк, а удачно наростив на основной художественный костяк совершенно новую кинематографическую плоть. По многим своим художественным параметрам любовная история фактического мезальянса между палачом и жертвой напрямую отсылает зрителей и к культовому «Ночному портье» Лилианы Кавани, давшем базис для такого грайндхаусного поджанра как nazisploitation. Однако Тинто Брасс не столь демонически натуралистичен и откровенен как синьора Кавани, представившая порочную страсть в оттенках нарочитого БДСМ и воплощенной в дьявольском танце Саломеи с ирредентистическим отрубанием головы врага. Брасс, рассказывая о вспыхнувшей страсти между Хельмутом и Ливией, прибегает к киноязыку лиричности и мелодраматичности, не показывая Хельмута зверем со свастикой, тогда как всем остальным коричневорубашечникам в фильме отведена каноническая архетипическая роль самых что ни на есть омерзительных злодеев, насильников и убийц. Эротические или, если точнее, порнографические сценки из быта венецианских купцов-нацистов, отвращают в лучшем духе Пазолини и всяческой классики nazisploitation, коей фильм «Черный ангел» в определенных своих сценах витиевато подыгрывает.

Нельзя не отметить также специфический черный юмор Тинто Брасса, который, назвав мужа Ливии Карло, уж слишком прямолинейно и нарочито намекнул на выдающееся итальянское кинематографическое семейство Софи Лорен и Карло Понти. Конечно, до больших судебных драм и прений по этому поводу не дошло, однако новые краски в противоречивую палитру картины это однозначно добавило, представив на выходе ряд ключевых событий фильма в совершенно неожиданном свете.

Хороша в фильме актерская игра, хотя, в первую очередь, следует отметить перформансы Анны Гальены и Габриэля Гарко. Итальянско-испанская актриса Анна Гальена, в свое время игравшая у Бигаса Луны, Рауля Руиса, Гомеса Перейры и Клода Шаброля, в «Черном ангеле» Брасса в роли очаровательной сексуальной Ливии смотрится весьма интересно и чрезвычайно убедительно, рисуя перед зрителем глубокий образ с неоднозначной и противоречивой душевной палитрой. Разлюбившая мужа, она пытается обрести смысл жизни и новую любовь, бросившись в омут страсти с молодым и привлекательным Хельмутом, который в исполнении актера Габриэля Гарко, известного по ленте «Каллас навсегда», предстает одновременно и порочной, и преисполненной некого внутреннего света натурой, такой же жертвой режима, как и Ливия. Собственно, фильм держится не столько на крепкой стильной режиссуре(хоть она в картине и наличествует), сколь на бесподобной игре дуэта Гальена — Гарко, в котором нет актерского соперничества, а герои, разные по своим социальным статусам и возрасту, равноценны.

Под флер волшебного мелодичного саундтрека от Эннио Морриконе, зритель «Черного ангела» погружается в мир порочной страсти и сладких наслаждений. Определенно это не эксплуатационная эротика, и, хоть фильм шедевром назвать тяжело, по нему весьма небрежно разбросаны вторичные элементы, перекочевавшие из «Ночного портье», оригинального «Чувства» Висконти и жуткого пазолиниевского «Сала», фильм «Черный ангел», как и «Калигула», показывает не только эротические экзерсисы и аберрантность, но и гибель Империи и ее Богов. Ну, или точнее, самозванных божков, соломенных псов, годных лишь для ритуального сожжения на историческом костре тщеславий и жестокости.

1982 год, Нью-Йорк, Бруклин. Молодой парень по имени Крис, принадлежащий к низам нью-йоркского социума, мечтал едва ли не с самых пеленок стать копом, стражем закона на грязных и опасных бруклинских улицах, но вместо этой заветной мечты ему пришлось довольствоваться местом инкассатора в местном гиблом банке. И шла бы жизнь Криса по своей обыденной колее, если б не жадный и алчный друг его Эдди, по вине которого Крис невольно встал по ту сторону закона и перешел дорогу локальным донам Корлеоне.

Чрезвычайно перспективный американский режиссер и сценарист Дито Монтиель принадлежит к небольшой, но очень знаковой в культурологическо-кинематографическом плане когорте режиссеров, избравших главным местом действия преимущественного большинства своих творений родной для них город Нью-Йорк. Конечно, пока еще Дито Монтиелю очень и очень далеко до уровня Фрэнсиса Форда Копполы, Вуди Аллена или Мартина Скорсезе, хоть Монтиель и норовит с каждой следующей своей картиной стать новым криминальным летописцем Большого Яблока. Впрочем, Нью-Йорк и родной для достопочтенного режиссера Бруклин иногда предстает совершенно разным в его работах: от овеянного эскапистской ностальгией Бруклина в «Боях без правил» до жестокого и криминального в недавней картине «Эмпайр Стейт», по своей стилистике и художественной направленности отсылающей к художественным изысканиям еще одного нью-йоркского летописца, чернокожего трибуна Спайка Ли, умело сочетающего в своих фильмах как острую социальную направленность, так и критическое бытописательство. Хотя, конечно же, ближе всего по своей кинематографической плоти фильм «Эмпайр Стейт» к малобюджетным работам еще одного коренного и непризнанного нью-йоркца Майкла Корренте, его фильмам «Законы Бруклина», «Федерал Хилл» и «За пределами Провиденса».

«Эмпайр Стейт», основная фабула которого основана на реальных событиях, вновь возвращает зрителя, как и предыдущие работы режиссера, в прошлое, в 80-е годы. Вышедший и сам из социальных низов, режиссер делает и главными героями всех своих картин, и «Эмпайр Стейт» в том числе, таких же люмпенов, у которых в жизни фактически нет никаких шансов и перспектив. Стремление же вырваться за пределы собственного круга, стать всеми, будучи никем оказывается губительным и очень опасным для героев Лиама Хемсворта и Майкла Ангарано. Нечто подобное зрители могли наблюдать в «Кровью и потом: Анаболики» Майкла Бэя, однако Дито Монтиель витиеватым лабиринтообразным путем гротеска и откровенного фарса не пошел, сосредоточившись на реалистической линии повествования.

Впрочем, есть в «Эмпайр Стейт» и определенные минусы при относительно небольшом количестве плюсов данной картины. Главной и наиболее заметной отрицательной чертой фильма стала его жанровая разбалансированность и явное неумение режиссера создать цельное недискретное произведение. Монтиель всячески пытается охватить в картине все, что только можно, создав и социальную драму, и гангстерский боевик, и криминальный триллер, однако ни в одном из этих жанров фильм не добивается ощутимых успехов и многие сцены фильма кажутся абсолютно вырванными из общего контекста. Переходы от одного жанра к другому, а потом и к третьему выглядят в картине нелепо, чрезвычайно резко и аляповато и то, что в руках Скорсезе и Спайка Ли стало бы однозначно шедевром или неплохой работой, у Монтиеля становится скучным и заурядным второсортным зрелищем. Весь экшен в ленте немногочислен и подан зрителю оператором Даной Гонсалез скомканно, рвано и чересчур лаконично.

Не тянет на выдающуюся и актерская игра в ленте, ибо по сути своей единственным по-настоящему интересным персонажем фильма стал герой Дуэйна Джонсона, тогда как главные и центральные персонажи, носители режиссерского замысла, сыграны дуэтом Хемсворт — Ангарано несколько стандартно и клишированно, не походя даже на уцененный вариант культового дуэта Де Ниро — Пеши, которые, будь они намного помоложе, гипотетически идеально бы вписались в структуру нарратива картины.

Но, несмотря на столь громадное обилие минусов, фильм «Эмпайр Стейт» нельзя назвать по-настоящему ужасным и бездарным. Фильм приятно смотрится, легко проглатывается и производит явственное ощущение сугубо одноразовой киноработы, априори не претендующей ни на что большее. Это кино, которое интересно лишь фактом реальности произошедших событий, кино, которое очень неумело балансирует на грани серьезности и развлекательности и которое рекомендуемо лишь рьяным синефилам и ньюйоркофилам.

Блондинистая телеведущая Меган Майлз, преимущественно позиционирующая себя как «хорошая девочка», после бурной дружественной попойки, ознаменовавшейся отрывом на полную, включая все прелести небезопасного секса с привлекательным незнакомцем и, естественно, стахановцем литературного пера, в прямом смысле оказалась на дне. На дне Лос Анджелеса, который открылся ей, хорошей девочке из Техаса в стильном развратном платье цвета обкуренной канарейки, с очень неожиданной стороны.

В своей последней по счету режиссерской работе, фильме «Блондинка в эфире» 2014 года, известный американский комедиограф Стивен Брилл, самой удачной картиной которого до сей поры был исключительно фильм «Миллионер поневоле», отыгрывает на первый взгляд стандартный жанровый квест, отпуская во все тяжкие очередного незадачливого главного персонажа, в данном случае, стереотипно положительную на первых порах блондинку-телеведущую Меган, отправляя ее по заданной свыше траектории из пункта А в пункты В и С, попеременно находя приключения на свою сексуальную пятую точку и светлую голову. Хорошей девочке, которая явно жила в иной плоскости реальности, предстоят более чем своеобразные испытания, ибо хуже быть принятой за кого-то другого, не став при этом таки этим самым малосимпатичным и порочным «другим».

Такой сюжет изначально не может претендовать на вящую новизну, но удивительным кажется финальный эффект фильма, который не стремится на всем своем протяжении к упоению китчем и безвкусицей, оставляя немало дополнительного пространства для финальных реляций, высказанных в сугубо ироническом тоне, и для нового сюжетного твиста, ибо Брилл, поступательно разгорячаясь, но не уходя в безвкусный отрыв тотальной пошлости, ловко меняет гротеск на романтику, давая при этом обобщенный портрет современного общества в телеэкране и вне его. Общества, подчиненного перманентной охоте за горячими новостями и обжигающими сенсациями с терпким привкусом желтопрессности, но как итог — всеобщей же пресности. «Блондинка в эфире» относится к той редкостной ныне чрезвычайно комедии глупых ситуаций и гротесковых положений, которая при всей очевидной шаблонности современного комедийиного жанра как такового стремится объять необъятное, то есть и рассмешить, и заставить задуматься ровно настолько, насколько режиссер счел это необходимым, не уходя в излишне прямолинейное морализаторство или туман излишних намеков, не пытаясь втискивать ленту ни в узкие рамки типической романтической комедии(мелодраматический твист вообще отыгрывается режиссером в финале), ни в раздольные пространства взрослого хэнговера, ибо пробуждение и отходняк центральной антагонистки едва ли не стопроцентно синонимизируют всей тоддфиллипсовской франшизе о плохо завершившихся мальчишниках.

Но тем примечательно и знаменательно, что Стивен Брилл знает меру и не увлекается всеми прелестями дарованного ему взрослого рейтинга. Его гораздо больше интересуют те довольно колоритные типажи, которыми он населил с явным наслаждением дно Города Ангелов, и которые на поверку оказываются едва ли не центральными носителями морали фильма, которая с одной стороны бичует современное телевидение и его основных персон, завязанных исключительно создание собственного благопристойного имиджа в то время, как зрителей регулярно купают в фекалиях разной степени их отборности(впрочем, героине Элизабет Бэнкс после всех злоключений будет даровано и искупление, и внутренняя трансформация — разум возобладает над наживой, хотя и в крайне извращенном виде). Брилл — реалист с довольно тонким чутьем материала, потому его ленту можно воспринимать и как вариацию столь разных по идейному наполнению лент, как «Переключая каналы» и «Теленовости». И хотя эти типажи довольно узнаваемы, как-от сахарный главный герой или дуэт наитупейших копов, в которых отчетливо виден намек на аналогичных в «Симпсонах»(они, впрочем, так и остаются предметами в статике), для картины, изначально легкой по тональности, «Блондинка в эфире» или, если угодно, «Прогулка позора» смотрится по-настоящему самобытно и, что важнее всего, ярко. И совсем не по цвету платья.

Над восточноафриканским Федеративным государством Сомали, расположенном у берегов Индийского океана и стратегически важного для многих сверхдержав Африканского Рога, после столь долгожданного обретения суверенитета в его постколониальный период разлилась не манна, а истинно разверзлись хляби небесные. В Сомали, чья государственная система оказалась изнутри и снаружи подточенной термитами коррупции, поражена саркомой круговой поруки и семейственности, подгнила от межклановых контроверсий, довольно скоро запылала мощнейшая гражданская война, приютившая под своим окровавленным ястребиным крылом разнообразные экстремистско-террористические организации и группировки. Нищая и разоренная страна и ее нищий, а потому еще больше обозленный народ, промышляющий преимущественно рыболовством, стал зарабатывать себе на жизнь наиболее простым способом — криминалом и бандитизмом, бороздя просторы океана и Африканского Рога и захватывая грузовые судна иностранных государств. Пиратство стало процветающим бизнесом. Самым знаменитым случаем пиратского нападения стало происшествие с контейнеровозом MV Maersk Alabama с 7 по 17 апреля 2009 года.

Фильмам, основанным на реальных событиях, особенно относительно недавних и носящих подчас острополитический характер, дано стать документами своего времени, слепком исторических событий, вящим переосмыслением и попыткой понять суть случившегося. Британский режиссер Пол Гринграсс, более известный как постановщик двух частей франшизы о Джейсоне Борне, в 2013 году вновь в своей карьере, уже в шестой по счету раз(ранее Гринорасс снял «Воскресших» и «Кровавое воскресенье» о печальных событиях в Северной Ирландии, спортивные драмы «Сговор» и «История Стивена Лоуренса» и первый удачный фильм об 11 сентября «Потерянный рейс»), обратился к реальной истории в своем новом фильме — экшене «Капитан Филлипс», рассказывающем о злоключениях капитана захваченного сомалийскими пиратами американского контейнеровоза.

С присущей режиссеру педантичностью и скрупулезностью, предельно реалистичным и ярким киноязыком, Гринграсс создал экшен, в котором сам экшен не стоит во главу угла в угоду зрелищности повествования. Гринграсс, конечно, уверенной рукой воссоздает в картине ощущение напряжения и страха героя Тома Хэнкса, Ричарда Филлипса, но все-таки главную скрипку в ленте исполняют не боевые сцены, а сцены сугубо драматические и построенные на конфликте антагонистов и протагонистов. Потому и центральные злодеи, долженствовавшие вызывать у зрителя отторжение и ненависть, скорее выглядят жертвами всеобщей мировой политической игры. Поставленные на грань выживания, в стране, где черный стяг халифата все более явственно реет, а кровь на улицах льется как вода в условиях полного гуманитарного коллапса, герои видят в лице Капитана Филлипса все то, что им чуждо, все то, что уничтожило и продолжает уничтожать их. Несмотря на вполне ожидаемый предсказуемый финал и царящий в картине пафос всеамериканизма, летящего на крыльях милитаризма, фильм Пола Гринграсса не выглядит и не является такой уж прямолинейной агиткой. Режиссер через кровавые контуры финальных сцен доносит до большинства зрителей мысль, что США так или иначе сами вынуждают иных людей вставать на путь возмездия, ведь и Филлипс и его команда такие же жертвы собственной неповоротливой бюрократическо-капиталистической системы, корпоративной политики антицивилизационного прогресса. И нет в радости в глазах нашего Капитана Очевидность в финале, ибо и палачи, и жертвы на сей раз практически равны. Идеалы миролюбия до основания разрушены, а простенькая мысль о жизни по иной программе выглядит чуть ли не откровенной иронией и обманом. Не может априори колонизатор говорит колонизированным, как им жить в пору разрухи и деградации, именуемых цивилизационно-экономическими нуждами метрополии.

«Капитан Филлипс» — предельно реалистичное и насыщенное действием кино, которое представляет из себя блокбастер с отчетливым привкусом геополитики, в котором Добро и Зло столь же мутно, как и безбрежные и бескрайние воды Индийского океана.

Mihi vindicta, ego retribuam

Любые трагедии, происходящие в жизни человека и подчас приводящие к по-настоящему катастрофическим последствиям, сильно меняют его внутренне, духовно, делают более черствым и ожесточенным, толкают на путь возмездия и катарсического очищения во имя дальнейшего смирения и спасения от опустошения. Жизнь Келлера Довера двигалась по своей привычной колее обыденности, но в один миг все пошло прахом: бесследно пропала его шестилетняя дочь и ее подруга. И, пока расследование идет весьма неторопливо, Келлер в отчаянии решается на ряд опрометчивых и рискованных шагов во имя праведного суда.

Не так-то уж и часто в современном кинематографе, особенно американском, испорченном реальным отсутствием оригинальных идей, разнокалиберными девиациями и гигантским количеством сомнительного качества римейков, попадается действительно нетривиальное и относящееся к искусству кинопроизведение. К таковым приятным исключениям относится вышедший в 2013 году детективный триллер «Пленницы», снятый под руководством знаменитого канадского режиссера Дени Вильнева, лауреата и номинанта Канн, Берлинале и Оскара, для которого «Пленницы» стали полноценным голливудским дебютом. Впрочем, снят фильм совершенно не по канонам большинства голливудских попокорновых зрелищ и картина «Пленницы» больше является драмой разрушенных и искалеченных человеческих жизней, нежели изощренным триллером или запутанным до невозможности множеством сюжетных лабиринтов детективом.

Насыщенное сюжетными твистами действие Дени Вильнева не слишком интересует; с самых первых сцен задав тон всему дальнейшему повествованию, с самого начала погрузив зрителей в безвыходную ситуацию, лишь слегка закрутив колесо интриги, Вильнев сосредотачивается на блестящем, филигранно-продуманном воссоздании характеров и психотипов всех без исключения персонажей, но, в первую очередь, пострадавших, обходясь, однако, без излишней мелодраматизации, героизации и романтизации. Фильм беспощадно правдив со зрителем, безысходно мрачен, однако Вильнев оставляет место даже в открытом финале для надежды, не превращая картину в искусную и манипулятивную чернуху, вызывающие лишь остронегативные эмоции.

Отчасти фильм «Пленницы», несмотря на свой сдержанно-европейский режиссерский стиль авторской подачи материала и заигрывания в нуар, впрочем, остающимися лишь игрищами как таковыми для создания более напряженной атмосферы, настроен и на «трилогию мести» южнокорейца Чхан УК Пака. Только Вильневу не присуща намеренная эстетизация насилия и поэтизация актов боли. Вильнев, громко заявивший о себе в кинематографическом пространстве притчами «Водоворот» и «32 августа на Земле», в «Пленницах» от языка излишних метафор напрочь отказался(образы змей и упоминания Бога в структуру картины вплетены весьма прямолинейно), умело сумев показать в насыщенных болью и страданиями 140 минутах фильма всю неприглядную правду жизни, попутно затронув темы вмешательства злой воли в жизнь человека как некое испытание(в ранних фильмах режиссера доминирующей силой всего действа был рок, фатум, набор случайностей, становящихся закономерностью бытия), хотя, безусловно, основой фильма, его моральной константой становится тема границ допустимого в такой щекотливом и щепетильном деле, как месть. Месть как саморазрушительное действие, месть как путь в никуда, месть как оправдание, месть как созидание. Истинные парадоксы мести. Именно в таких формах месть предстает в фильме. Вильнев не искажает и не поддает сомнению библейскую фразу «Мне отмщение, и аз воздам»; каждый из героев получает по заслугам своим и никому не удается избежать кровавого круговорота, этого бесконечного вихря насилия, который затягивает постепенно, и неизбежно между тем, все большее количество людей — виновных и безвинных. Насилие имеет привычку сторицей возвращаться бумерангом тому, кто его начал.

«Пленницы» — тягучее, мрачное, напряженное и жесткое повествование, которое не открывает новых страниц в жанре, но при этом оставляет впечатление полного соприкосновения и сопереживания. Реалистическое, медоточиво-меланхолическое и гнетущее, это кино пытается осмыслить природу человека и постичь все его темные стороны. Зритель сам в буквальном смысле становится пленником воли режиссера и лишь ему самому предстоит искать выход из длинного туннеля, ведущего или в Ад, или в Рай. Чистилища для героев «Пленниц» Вильнев не предусмотрел вовсе.

Полноценно интересных и достойных художественных фильмов о странно привлекательном в своей богемной элегантной утонченности и отчасти потустороннем мире высокой моды не так уж и много, а посвященным житию-бытию великих модельеров, эту моду создающих, едва можно пересчитать по пальцам одной руки. Пожалуй, лишь великолепная в своем бессмертном величии Габриэль-Коко до Шанель была удостоена чести быть воплощенной в кинематографе целых два раза в нулевых годах, тогда как Лакруа, Кардену или Ив Сен-Лорану(список, однако, можно продолжать до бесконечности) не везло, хотя их биографии были не менее интересны и захватывающи, нежели история жизни основательницы вездесущей империи Шанель. Впрочем, в 2014 году лед тотального игнорирования в отношении мужского контингента «От кутюр» медленно подтаял, и в рамках очередного Берлинского кинофестиваля, в его внеконкурсной программе, был представлен фильм «Ив Сен-Лоран», ставший официально одобренной кинобиографией знаменитого революционера от мира высокого искусства моды.

Будучи третьей по счету полнометражной режиссерской работой известного французского актера и продюсера Джалиля Леспера, зарекомендовавшего себя весьма неплохо меланхоличной семейной драмой «Встречный ветер» 2011 года, фильм «Ив Сен-Лоран» берет свою литературную основу в документальном биографическом исследовании знаменитой французской журналистки глянцевых изданий Лоранс Бэнеим. Но говорить о полном следовании букве книги постановщиком Джалилем Леспером довольно непросто, учитывая и масштаб личности главного героя, и специфику избранного создателями ленты рассказа, который с одной стороны стремится потакать ностальгическим чувствам зрителей, искусно погружая их то в послевоенные 50-е, то в хипповские 60-е, то в разгульно-раскрепощенные 70-е, то в сакраментальные 80-е годы, но с другой стороны и не впадая чрезмерно в чернушное бытописательство, декларативное морализаторство или мифологизацию. Фильм скорее демифологизирует и деромантизирует образ скандального модельера, представляя из себя концентрированную, лишенную приторности, реальность, в которой настоящее искусство рождается исключительно в муках, а боль и любовь синонимичны и равно симптоматичны между собой.

Основой основ всего драматургического скелета фильма становится история любви Сен-Лорана к его партнеру Пьеру Берже, которая решена композиционно без ухода в явную умозрительность или манипуляционную мелодраматичность. Любовь двух противоположностей представлена от зарождения отношений до их трагического финала, и для Джалиля Леспера суть ориентации едва ли не третьестепенна, ведь любовь, какая бы она ни была, первична, как и творчество, рождаемое в результате каждодневных страданий, порывов и страстей. В контексте обилия современных лент на тему однополых сексуальных предпочтений, «Ив Сен-Лоран» воспринимается, конечно, как не самое оригинальное высказывание, выделяясь лишь исключительностью и культовостью задействованных в драматургии лиц; высказывание в пользу всеобщей толерантности, показывая сферы творческие, в которых уже скоро будет обязательно быть не гетеро, а лесби или гомо, добавляя таким образом еще одну перчинку в и без того переперченные эпатажем блюда. Впрочем, в картине с той же степенью реалистичности нашла свое отображение и иная, гораздо более темная и гнетущая страсть Ива Сен-Лорана — страсть к запрещенным препаратам. Из Творца не делают святого, а показывают его именно человеком: грешным, не всегда откровенным даже с самим собой, подточенным пороками, которые убивали в нем талант, превращая в деграданта.

В фильме Леспера нет жанровых перекосов или явственного ощущения тотальной нелюбви авторов к собственным героям. Первоначальная лиричность уравновешена финальной трагичностью, историчность происходящего подчеркнута, но не резко, и фильм крайне удачно в своей жанровой нише соотносится как с байопиками, так и с просто универсальными лентами, рассказывающими просто о сложном. Режиссер предельно нейтрален в оценках собственных героев, и даже Ив Сен-Лорана он пишет красками актерской игры Пьера Нинэ тонко, изящно и натурально, демонстрируя постепенное взращивание таланта, осознание им собственного места в жизни, его духовные терзания и душевные метания.

Безусловно, лента Леспера чересчур шероховата по стилистике своей кинематографической реализации, чтобы претендовать на звание даже просто запоминающейся кинобиографии, ибо отнюдь не все в фильме достоверно, некоторые детали раскрыты вскользь, а то и просто поверхностно или забыты вовсе. Не возникает полного ощущения от эксклюзивности входа в мир изысканного Haute couture, ибо всего лишь Джалилем Леспером и Ко приоткрыты створки для этакого вуайеристического подглядывания и то украдкой, и то галопом по Европам, хотя «Ив Сен-Лоран» это бесспорно фильм не о моде и не о ее механизмах, а о человеке в ней. Человеке, чья ранимая душа была ранена многократно. Человеке, ставшем легендой только исключительно благодаря собственным пролитым литрам кровавого пота, ибо гений едва ли является плодом воздушности и легкости. Это труд, труд и еще раз труд; бессонные ночи и поиск неиссякаемого источника вдохновения, поиск ускользающей красоты во тьме парижских ночей. Человеке, для которого вся жизнь была модой, а мода была самой жизнью, без которой он просто не мог бы дышать и осязать, осознавая, что он Человек.

Ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно во всем мире погибают не только сотни тысяч человек в результате войн, катастроф, аварий, несчастных случаев или просто собственной глупости. Человек хоть и венец творения, но он же и его конец, ибо ничто самое мерзкое, отвратительное, неописумое и порой невозможное ему не чуждо, ибо это существо, сотканное из плоти и крови, прахом порождённое и прахом уходящее, грешно, немыслимо грешно, невыносимо грешно. Такова человеческая натура, выковывавшая себя веками, которые сменяли дикость первобытности на культурный подъём восточных цивилизаций, этой колыбели всего человечества. Но эту колыбель раскачало варварство Средневековья, и лишь эпоха Возрождения отчасти искупила тот человеконенавистнический кошмар. Технический прогресс постепенно обескультуривал, обескровливал человека, раб технологий — ему не нужно размышлять, рефлексировать. Наступила эпоха тотального безвременья. Но животные умирали всегда от рук человека, принявшего на себя непосильную роль вершителя всех судеб что на Земле, что над Землёй, что под Землёй, хотя в сущности Червь большой не должен распоряжаться червями маленькими, для которых он, человек разумный, всего лишь пища, тоже пища, неотъемлемая часть пищевой цепи, которую не разорвать, как не стремись к обратному.

Ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно погибают одновременно с людьми, несущих на себе зловещий принт «человеческого фактора», сотни тысяч, если не миллионы, животных, домашних и не только, погибают в результате изощрённых кровавых развлечений человека разумного, разум которого пошёл в разнос, погибают на инкубаторах и скотобойнях, с рождения обреченных быть пищей на нашем консьюмеристском пиру во время чумы, погибают порой и просто так, ради удовлетворения животной гицельной аддикции, присущей лишь людям. Человек ведь убивает не всегда ради выживания или спасения; убийство для человека иногда становится формой собственного самоудовлетворения, эдаким доказательством своей силы, но обычно объект убийства, как в случае с животными, это тварь бессловесная и беззащитная, тварь, существующая по инстинктам. Но Человек не меньшая тварь, ибо понимая что творит он продолжает сеять смерть. Ведь от колыбели с мертвым щенком до могилы с трупом человека меньше шага, а дальше — одна лишь пропасть.

«Земляне» Шона Монсона — пятиактная трагедия смерти — бесспорно, является одним из тех документальных фильмов, что стремятся пробудить и спровоцировать, сподвигнуть на полемику и изменить мир в лучшую сторону. Однако во многом такое стремление кажется хоть и прекрасным, но чрезвычайно утопическим, ибо даже так, через тотальную трансгрессию, современное общество, плавящееся в соку своей немыслимой жестокости ко всем без исключения, не перекроить; дефект и деградация, существующие испокон века, уже неизлечимы. В сущности, если отбросить вообще анималистическое педалирование и оставить сухой остаток, «Земляне» превратятся в фильм не столько о защите прав животных, сколь в общегуманистический памфлет, где политическая мысль скрадывается первичной гуманистической. Люди, будьте же людьми, не уподобляйтесь не зверям даже, а кем-то хуже — выкристаллизовывающаяся мысль картины в чем-то слишком наивна, но облечена она в излишне тяжёловесный для восприятия большинством аудиовизуальный контент, буквально сочащийся кровью, мучениями и насилием. Монсон решил бороться против насилия его же методами, впрочем уйдя от чисто физического в сторону сугубо физиологического и психологического. Во всем этом бесконечном смаковании страданий спрятаны некоторые элементы вегетарианской пропаганды, фильм двояк в своём воздействии, будто бы специально принуждая к вегетарианству обилием повторяющихся жутких сцен, поступательно превращая человека в вязкую желейную массу. Ужас достигает апокалиптических масштабов.

Но что делать если человек даже после такого сеанса шокотерапии не перестанет есть мясо, понимая его цену — настоящую? Ужель он потерян для всех или просто мясо для него неотъемлемая часть рациона, отказаться от которой самому смерти подобно? И какова цена жизни человека тогда, в сравнении с жизнью животного, выращенного только для пищи? Кроличий ад давно стал бы реальностью, если б их усердно не поедали; жвачные истребили все бы травы и сами умерли от недоедания, а курицы и прочие им подобные… Судьба их такова, что они рождены лишь для дальнейшего их использования. Но это нисколечки не оправдывает тех, кто не просто убивает животных, но этим процессом наслаждается, а значит для общества он уже потерян. Земля и Мы — единое целое, но порой кажется, что Мы свою Землю и погубим окончательно, захлебнувшись в океанах из своей и чужой, невинной крови.

Вдохновение. Для любого истинного представителя высоких сфер литературы, кинематографа, музыки ль или живописи эта иноприродная субстанция, формирующаяся и взращиваемая где-то в глубинах подсознательного или вовсе бессознательного, где-то в потаенных уголках души, является, пожалуй, тем единственным и неизбывным источником, из которого можно всласть напиться и, увы, не захлебнуться, ибо вдохновение мучительно скоротечно.

Некогда увенчанный лаврами высокоэстетствующего признания датский художник Ларс Олафссен в поисках утраченного вдохновения из родного королевства Гамлета и Триера переезжает в обыденную столицу града канадского Онтарио с вящим намерением не навредить, а поучительствовать среди местных Бивисов и Баттхедов, одним из которых оказывается худосочный эмоподобный чувачок по имени Эдди, страдающий перманентными приступами лунатизма, каннибализма, неуемного спермотоксикоза, а в финале — обильным слезоточивым отходняком. Узрев сего печального ангела смерти-тире-живьем гниющего муза., Ларс даже не догадывался, что вдохновение к нему польется буквально сразу. Правда, будет оно иметь неприятный запашок истлевшей плоти и багровый цвет крови, но это, увы, мелочи истинного искусства.

Впервые широко представленный в рамках международного кинофестиваля в Карловых Варах и на ряде сугубо жанровых фестивалей ужасов от Лунда до Остина, фильм «Эдди — каннибал-лунатик» 2012 года является первой по счету полноформатной картиной канадского дебютанта Бориса Родригеса, который, к счастью ль или к сожалению, совсем не является ни ближайшим, ни дальним родственником Родригесу Роберту, на всяческом изобретательно-кровопускательном грайндхаусе съевшем не одну собаку. Впрочем, отнести фильм Бориса Родригеса исключительно к трэшу было бы очень большой ошибкой, ибо «Эдди — каннибал-лунатик» при всей кажущейся беззаботной шизофреничности действа и обилия яркого реалистичного насилия едва ли принадлежит к категории чистых фильмов ужасов или черных комедий как таковых, хотя и сочетает в симбиотическо-меметичном танце макабра обе этих жанровых линии, обыгрывая к тому же с воистину неподдельным интересом такие субжанры хоррора, как некрореализм, каннибал-муви и зомби-муви. При условии пристальной молекулярной детализации в картине Родригеса. пускай и в слегка опопсевшем виде, можно рассмотреть прямые отсылки к небезызвестной «Русалке в канализации» из японского цикла «Подопытная свинка», отсылки преимущественно на уровне общей темы взаимоотношений художника с внешним миром и его столкновения с силами вне привычной обыденности, но не на уровне киноязыка. Там, где у Хино мрак и жесть, у Бориса Родригеса — непринужденность и гротеск, облегчающие довольно таки непростую идею, заложенную в фильм изначально тротилом современного шик-постмодерна.

В большей степени «Эдди — каннибал-лунатик» сосредоточен не на самом несчастного Эдди, главном герое скорее постфактум, но по сути носящем рясу овеществленной метафоры катализатора вдохновения — фрика и изгоя, которого искренне хочется пожалеть на всем протяжении фильма, лишенного волей извне всех прелестей нормальной жизни и вырванного с корнями из социума -, сколь на истории достопочтенного художника Олафа, чей увядший дотоле талант начинает пробуждаться и цвести бодлеровским образом под тотальным воздействием разрушительных сил, имя которым — Танатос. Искусство, порожденное Смертью, тем не менее не становится продуктом внутреннего вырождения художника, избравшего для себя извилистый путь по тропе искушения и пороков вместо обретения желанного вдохновения через кропотливый труд и мучения, свою, а не чужую кровь. Для него, если угодно, Эдди не более чем инструмент для всех новых и новых живописных творений — не человек, требующий спасения, а его эфемерная тень, под которой можно укрыться, насытиться ее теплом, излучающим столь необходимое вдохновение, дабы потом оставить умирать, не сожалея ни о чем, а наслаждаясь бессовестно полученной таким вот девиантным способом славой. Если Эдди своей карикатурной рисовкой характера вызывает к себе симпатию, сочувствие, добродушную ухмылку, сострадание и даже любовь, несмотря на то, что это любовь по сути к обесчеловеченному чудовищу, то Олаф — ничего больше, кроме явственного омерзения. Эдди еще можно спасти, но Олафа, поддавшемся всем темным проявлениям искусства, как и лавкрафтианский Ричард Пикман, — уже слишком поздно. Живущий в кривозеркальном ирреальном междумирье Эдди — не каннибал и не лунатик, не монстр, но и не человек, а просто символ утраты всяких ориентиров в жизни, бессловесный и беспомощный некто, которым просто воспользовался самодовольный Творец, на самом-то деле пишущий свои картины не маслом, а кровью, добытой для него бесконечными ночами пареньком, у которого никогда не было в жизни ничего по-настоящему вдохновляющего.