Отзывы SinInGrin

Клетка пошла искать птицу

Ты достаешь куклу из самого дальнего ящика. Снимаешь кукольную одежду. Гладишь ее длинные светлые волосы. Устанавливаешь в любые позы. Дотрагиваешься до самых запретных мест. Никто об этом не узнает. Кукла не сможет раскрыть твоих тайн. Она будет молчаливо выполнять условия неписанного договора. Ритуал проводится снова и снова. Каждый раз до желанных пульсаций, учащенного сердцебиения, расширенных зрачков. Но кукла не похожа на них. На тех, кого ты ожидаешь увидеть. Ты бы хотел большего. Тогда ты вспоминаешь о фотографиях. На них твоя кукла обретает человеческие черты. Теперь ты коллекционер. Теперь ты ценитель искусства. Теперь это так называется. Все приобретает другие формы. Кукла заброшена. Мысли — нет.

В этой комнате пахнет сухими цветами и женскими духами. В этой комнате пахнет старыми портьерами и пылью, намертво впитавшейся в обивку софы. Осколки света впиваются в рыхлый бархат, путаются в светлых кудрях. Жемчужные нити скользят по гладкому, хрупкому, бледному телу. Детские пальцы обвивают белоснежный череп. Пеньюар задирается, оголяя бедро. Щелчок. «Раздвинь ноги. Еще больше». Щелчок. «Это красиво». Ребенок старательно раздвигает тонкие ноги в ярко-красных чулках. «Убери руку оттуда. Не думала, что ты с комплексами». Ребенок принимает нужную позу. Ждет щелчка затвора, как доказательства, что все сделано правильно. Ребенок следит за мимикой матери, стоящей по ту сторону объектива. Старается считать эмоциональный посыл. В этой комнате пахнет опиумом и пороком. В этой комнате пахнет нереализованными амбициями и искусством. В этой комнате пахнет смертью. Здесь два мертвых человека. Но на самом деле никто не умирал.

«Фотография — вызов вечности» — говорил Жорж Перек, не уточняя при том, кем этот вызов должен быть брошен — фотографом, моделью, мыслями, зафиксированными светочувствительным материалом или случайным стечением обстоятельств. Но вызов быть должен. Вечность холодна и расчетлива, ей нет дела до кровных связей, материнской любви, в ее системе не действуют традиционные законы и нормы морали. И если для того, чтобы не оказаться в полном забвении, нужно будет толкнуть своего ребенка за черту — так ли это важно? Если матери будет нужно самолично раздвигать ноги своей дочери для удачного кадра, чтобы однажды обрести бессмертие — так ли это важно? Если нужно будет сломать собственное чадо, переломить хрупкую и, в силу возраста, еще полую душу — так ли это важно?

Практически автобиографичная лента французского режиссера Евы Йонеско (которая сама и является прототипом юной эро-модели), повествует о смерти при жизни. О том, что «родитель» — производное от слова «родить» и вовсе не обязан заботиться, любить и переживать за свое чадо, иначе он был бы «любитель» или «защищатель». О том, что резистентность детской психики хороша только на первый взгляд, а на деле лабильна в контексте замещения дискомфортных реалий на удобные иллюзии. О ребенке, психологически страдающем от эгоистичных псевдобогемных экзерсисов матери, но не имеющего права ни морального, ни физического покинуть клетку, выданную от рождения, только благодаря кровному родству и убеждающего себя снова и снова, что цель духовна и прекрасна, и стремящемся стать лучшей в том, о чем ее просят, старатель принимая «грязные» позы. О том, что кровные узы гораздо чаще становятся адской клеткой, чем может показаться. О двух мертвых девочках. Маленькой, которую лишили законного права на детство и большой, которая так из этого детства выйти и не смогла. Осталась в нем, как в плену.

Не бывает черного и белого, хорошего и плохого. Не бывает добра и зла. Нет ничего, что предстает в единственной форме и не имеет вариаций под преломлением точки зрения. Ответы в глазах смотрящего. Являются ли фото полуобнаженной девочки искусством или порнографией, эстетикой или грязью. Действительно ли это художественный образ или продукт больной психики ее матери, основанный на материализме и расчете. Однозначного ответа так и не нашли, хоть прошла уже почти половина века с первой публикации. Ясно одно, происходя от старославянского «искоусъ», термин искусство впитал в себя его трактовку, как «истязание или пытка». И в конкретном случае, можно прочувствовать это каждой клеткой. Но если истязание рождает красоту, разве оно того не стоило?..

Стеклянные ангелы не могут летать

Тончайшая пленка, отделяющая сон от яви, похожая на едва различимую пленку слезной жидкости на глазу, защищающая от иссыхания, не дающая тем самым потерять внутреннее зрение, полностью ослепнуть, как вживленная спасительная линза. Тонкая, сюрреалистичная пленка — защитная стена, выстроенная между фантасмагоричным инсайдом сознания и резким, ограничивающим, оцепеняющим рамками действительности, путами реальности — аутсайдом. Невидимая стена, фаза Non-REM сна со всеми своими полусонными мечтаниями и сноподобными галлюцинациями. Тревожная, беспокойная, пограничная фаза по ту сторону сжатых век, за границей исчезнувших стандартов и правил, за решеткой плотно сомкнутых ресниц, за отделяющей пленкой новых сюрреалистичных систем. Именно такой отрезвляющей пленкой сюрреализма каждый раз предстает сам Луис Бунюэль, с той лишь разницей, что химический ее состав схож скорее с проявителем для фотографий, делающей объекты визуально острее, четче и яснее. Не изменяющей их постоянных свойств, но указывающей на них.

Хрупкие идолы «обаятельной буржуазии» рассыпаются куда быстрее, чем можно себе представить. Выдержанный в едином театральном, показном стиле жеманный класс распрощается с ними в любую секунду, сбросив как ороговевший слой эпителия, ношенные чулки, натирающие неудобные туфли. И что будет, если отнять у китчевых манерных куколок, из выдуманного ими самими рафинированного, антисептического, полумертвого мира абсолютных удобств, привычные бутафорские идеальные условия?

Они отложат идеально отполированные приборы, дрогнут гортанью при последнем глотке самого дорогого вина, отставив хрустальный бокал, коснутся уголка рта снежно-белой отглаженной салфеткой. Соберутся расходиться после очередного светского раута в огромном особняке, отпустят на прощание друг-другу привычно нелепые, ничего не значащие реплики, и внезапно поймут, что не смогут этого сделать. Не смогут выйти из дома по необъяснимой причине. Заточенные собственным безволием переступить порог, в бывшие несколько минут назад идеальными условия и декорации, лубочные буржуа останутся в них, и в течении нескольких дней превратятся из элиты общества в опустившихся маргиналов. С жадностью, неистовством, фетишизируя бывшие мгновения назад неприемлемыми поступки, чувства, максимы. На равне с людьми в кадре прогуливаются овцы и медведи, не смущая присутствием постояльцев, претенциозная некогда элита, теряясь в собственном безумии и беспомощности из-за отсутствия привычной помощи слуг, готова разрушить не только стены за доступ к водопроводу, но и любые препоны для удовлетворения сиюминутных желаний, начиная от разрушения стен за спасительный глоток воды из водопровода до утоления голода себе подобными.

Синема-сны Бунюэля всегда обретают форму кошмаров. Когда засыпать, погружаться в них, конечно, очень страшно. Просыпаться же еще страшней, потому что открыв глаза каждый видит, что ничего не изменилось и он так и остался в ночном кошмаре. И не просто остался, но никогда его не покидал. Страшно, не от того ли, что нарисованный кадрами его картин сатирический шарж с гипертрофированными чертами общества оказывается раз за разом гораздо больше схож с оригиналом, чем классический традиционный портрет? Не от того ли, что аллегоричность становится все менее очевидна, фрагментарные аллюзии к Ветхому Завету все менее заметны на фоне абсолютного, тотального совпадения с действительностью? Не от того ли, что наблюдая через стекло экранов за фантасмагорией ситуаций, словно за манекенами в витринах, колотящими искусственными руками в стеклянные стены, отделяющие «их» от «нас», до содранной искусственной кожи, до стекающих искусственных алых струй, кричащих, умоляющих им помочь, помочь им выбраться, спасти их, мы ухмыляемся, не обращаем внимания, отводим глаза, не желая понимать, что смотрим в зеркало на нас самих. И так ли искусственно все на самом деле?

Тощие ножки и не только или хочешь я буду твоим Маркизом

You have no choice

Когда наступает ночь. Когда выцветают краски. Когда мир становится из цветного — черно-белым. Когда ты закрываешь глаза. В пустых комнатах. Когда рядом никого нет. Когда ты фантазируешь ночью. Будто исчезая. Шорох гардин. Дыхание сквозняков. В вакууме одиночества. Когда тебя никто не видит. Понимая, что никто не узнает. О чем ты думаешь? Ты же знаешь, как это обычно бывает. Добрым быть очень просто. Нужно только себя заставить. Просто переломить. Сказать себе — теперь ты будешь любить другое. Теперь твое черное станет белым. Теперь твое «да» будет «нет». Лепестки твоего пламени покроются инеем. Или нет? Или презумпция свободы выбора станет отмычкой от твоих кандалов? Все коды совпадут и ты сорвешь джекпот, разрешив себе быть собой. Кто сказал, что темнота души так уж плоха? Разве не темнота скрывает недостатки? Разве не мрак скрадывает несовершенства? Набрасывает кружевную повязку на глаза, усиливая прочие рецепторы органов чувств? Дает волю фантазии. Так какого цвета твой черный?

Они такие разные. Эти девочки, которых выгнали из монастыря. Две сестры. Как сахар и перец. Как кокаин и детская присыпка. Как кровь и клюквенный сок. Настолько полярные, что Бог и Дьявол позавидовали бы такой разнице. Нефильтрованный сюрреализм перетекает в грязный реализм. Такие разные девочки. Такие разные пути.

Жюльетта. Ее сердце бьется в такт ударам хлыста. Маленький дьявол. Согласная на все для своего счастья. Для выплеска эндорфина совсем не страшно поступиться устоями и моралью. Устроиться в публичный дом. Не страшно поступиться человеческой жизнью. Особенно, когда она не твоя. Ее сердце бьется в такт предсмертным стонам своей в прошлом благосклонной хозяйки, которую она задушит. В такт экстатическим вскрикам своего богатого покровителя. Министра самого короля. В такт стуку ее каблуков, когда она строго и упрямо войдет в созданное ею самой «лучшее будущее».

Жюстина, являющая собой абсолют добродетели, от которой режет глаза, как от слишком яркого света. От которой кружится голова, как от слишком чистого воздуха. Которую не принимает мир, как инородное тело, незнакомый объект. Лишняя, ненужная деталь мирового конструктора. Идущая вспять шестеренка. Невинность и честь, вызывающая только брезгливость. Ты слишком чиста. До скрежета зубов. Слишком. Чересчур. Такие не нравятся в этом мире. Терпи мучения и унижения. Молись, куколка. Но почему же тебя не защитил Бог, которому ты так честно служила? Может он просто завидовал твоей проклятой чистоте?

Проза Де Сада, несмотря на всю ее претенциозность и манерность, вызывающая скорее улыбку, чем брезгливость от ощущения, что фантазия автора окончательно закальцинировалась и все его «дикие извращения» попросту могут быть только забавны от от своей нелепости, однообразности и односложности, была наполнена удивительной трогательной, наивной и какой-то абсолютно беззащитной, детской экспрессией. Но здесь нет ничего из этого. Нет ни художественого флирта, ни доли игривой фривольности, ни либертенской морали, такой наивной и забавной.

Фильм Хесуса Франко, в этом плане, можно назвать лишь только вариацией на тему. Манера подачи в традиционном стиле историко-авантюрно романтических фильмов 60-х, со всей соответственной бутафорией, в виде безупречно красивых женщин и мужчин, напыщенных пестрых одежд, кружевных панталонов и тугих корсетов, выжженых белых париков, неуместно обильных барочных элементов интерьера, сбивающей с ног патетики и экзальтации в речах героев. Где кровь на жертве похожа скорее на клубничный сироп для мороженного Hershey`s, и вызывает большее желание лизнуть героя, чем посочувствовать (или насладиться?) его страданиям. Где даже съемка в будто доведенных до апогея цветах, где краски настолько ярки, что кажутся выдуманными. Будто кто-то подкрутил усилитель контрастности до конца. Где действие происходит настолько стремительно и нелепо, где несостыковок до такой степени много, где несоответствие картинки на экране реалиям показываемого времени столь очевидно, что здесь этому бы позавидовал сам Донасьен Франсуа Альфонс, который не меньше любил путать факты и времена. И не спасли творение ни игра актеров, ни прекрасный Клаус Кински, в этот раз непривычно улыбчивый и «светлый», ни даже отсутствие конъюнктурно «угодной» концовки, как в оригинальном романе самого де Сада.

И во всем этом картонном, бутафорском, карикатурном «параде порока» с клубничным послевкусием, конечно, нет ничего от легендарного французского либертена, кроме желания режиссера блеснуть экранизацией «главного литературного хулигана». Лента не задает вопросов и не дает ответов. Здесь, конечно, нет ни пошлости, ни присущего де Саду абсурда, здесь нет провокаций и черной иронии, как в романе. Здесь нет ничего, кроме статичных двухмерных героев, похожих на бесчувственных кукол. От их страданий ты не чувствуешь ни жалости, ни наслаждения. Ты не выбираешь ничью сторону. Ни добра, ни зла. У тебя нет выбора. А должен был быть. И в том был единственный смысл.

Шраммы на теле вечности.

Самое глубокое одиночество - одиночество сумасшедшего. Самая черная бездна - бездна собственного безумия. Самая тесная камера - камера внутри собственной головы. Сартр говорил - "Ад - это другие". Но что делать, когда ад - это ты сам?

"Вы верите в Бога?" Того самого, создавшего вас именно такими, какие вы есть? Вы верите в Бога? Нет, не в цветные картинки под стеклом, к которым с трепетом прижимаются красными дрожащими губами грешники в храмах, сбивчиво требуя себе прощения ежедневных приступов гедонизма. Вы верите в Бога, который населяет мир своими подобиями? Теми, которые грезят о мертвых шлюхах. Теми, которые пробивают себе гвоздями свое мужское достоинство в надежде более яркого оргазма. Теми, которые насилуют в экстатическом припадке резиновую игрушку, представляющую четверть женщины от горла до живота? Вы верите в Бога, который наплодил этот мир людьми, которые открывают дверцу своего такси, собираясь вас подвести и подвозят.. Прямиком в могилу.

Вы верите в Бога, создавшего этот мир таким, нас всех такими, какие мы есть, будто он нас ненавидит? Будто мы осточертели ему как вид. Будто он испытывает к нам отвращение, как к застрявшему в зубе остатку завтрака. Как к использованному презервативу.

Я не знаю в какого Бога верите вы. И что он для вас значит. Но для Лотара Шрамма, пробивающего головы религиозной паре, задающей ему вопрос верит ли он в Бога и предлагающей обсудить мучения Христа и то, как он искупил своими страданиями наши грехи, отличия между Богом, создавшим его именно таким, какой он есть и Дьяволом - не было. Этот грех Иисус тоже искупил?

Когда однажды ты ловишь себя на мысли, что рассвет не наступил. Когда психологические сумерки полного умопомрачения обретают образ абсолютной и непроглядной мглы, погребая тебя в себе. Когда вечная ночь становится твоим спутником от часа к часу, отчего бы тебе не провозгласить Богом себя самого? Отчего бы не позволить себе право определять кому жить, а кому умереть? Искупив это право уже своими мучениями.

Что чувствует человек, чье сознание полностью порабощено безумными желаниями? Каково это - быть послушным заложником тюрьмы собственного либидо? Что значит видеть объект своего желания в каждом предмете, в который упирается взгляд? И как это - желать страшных вещей, но так истово и безгранично, что не сметь отказаться от своих желаний, даже когда они начнут пугать тебя самого, когда ты начнешь в ужасе жмуриться от собственных фантазий? Как жить, когда ты боишься и ненавидишь себя самого? Есть ли возможность принять себя таким, какой ты есть на самом деле? Без ложной мишуры.

Лента, представляет собой нарезку воспоминаний главного героя. Нарушенная хронология, чередование вымышленного и реального, показательная деструкция последней реанимации памяти, базирующаяся только на моментах сексуального удовлетворения. Хронология, возведенная в апогей своей бессмысленности, т.к. сопровождается фактом смерти Шрамма. Фактом нелепой и случайной смерти от падения со стремянки, при будничном закрашивании белой краской кровавых доказательств "удавшейся" ночи. Но может ли умереть тот, кто никогда и не жил? И кто на самом деле в этом виноват?

Я смотрю этот фильм средь бела дня. В наушниках, не отрываясь ни на секунду. Зная, что в соседней комнате мои родственники. Спиной к двери, не имея возможности видеть кто стоит сзади меня, наблюдая за моим досугом - именно так расположен мой стол. Понимая, что случится, если кто-нибудь увидит хоть одну сцену. Но неотрывно следя зрачками, глотая каждый кадр как иголку на нитке - все глубже и глубже, через все органы, через животрепещущую плоть, чтобы потом, в конце, на последних секундах, будто выдернуть все это из себя, перевернуть, изменить. Смотрю с содраганием, не от неприязни - опция брезгливости отключена во мне по умолчанию, не от желания - я не мечтаю о мертвых шлюхах, но от осознания, что после фильма Буттгерайта прежним остаться уже невозможно.

И если какой-то безумец все-таки решит окунуться в Ницшеанскую бездну немецкого андеграунда, он должен помнить, что бездна имеет привычку начать всматриваться в ответ, а самый главный андеграунд - внутри нас. Фильм основан на реальных событиях.
Не забудьте помолиться на ночь.

Может быть, белые простыни означают, что с них просто куда тщательнее отстирывали грязь?

В 2011 году фильм-провокация, участник Каннского фестиваля, картина, срывающая покровы, показывающая одну из самых странных и страшных сексуальных девиаций, много шума не сделала.
Потому что к показу ее практически нигде не допустили.

Общество привыкло считать педофилов грязными, пастозными, жирными чудовищами. Омерзительными, от которых хочется отвести глаз. Все естество редуцируется до омерзительного сексуального отклонения, жажды грязных наслаждений, отсутствия чувств и жалости к невинной жертве, и не уходящих из сознания спазмов и капель спермы.
Маркус Шляйнцер показывает все то же самое. Те же желания, то же отсутствие жалости. Но через внешность и жизнь законопослушного гражданина. Офисного клерка в свежем и чистом костюме. Тихого мужчины, о котором никогда не подумает ничего дурного. Такие есть в каждом офисе. В каждом доме. В каждом подъезде. На каждой автостоянке. Перед вами в очереди в супермаркете.
Такие ли?

Чистый и аккуратный мужчина средних лет покупает продукты, отвозит их домой, следуя всем правилам дорожного движения, он вежлив и учтив. Он откроет даме дверь, он хорошо выполняет свою работу. Он деликатен и воспитан. Но никуда не может скрыться от своих желаний, парализующих его чувства и психику, настолько, что "This is my knife, and this is my dick - which one shall I stick into you?"
А дома у законопослушного Михаэля в звукоизолированном подвале сидит 10-летний мальчик, с ужасом ожидающий возвращения своего "друга" домой. Михаэль возвращается с работы, готовит ужин, кормит ребенка, накрыв красиво стол, он обеспечил подвал всем необходимым для маленького воспитанника. Игрушки и пазлы. Книги и фломастеры. Все, что нужно маленькому ребенку.
Михаэль хочет создать для юного друга идеальный мир, в рамках крошечной комнаты с закрытыми шторами. Иллюзию свободы и спокойствия. Прежде чем юный друг превратится в секс-раба. Прежде чем детская комната станет комнатой пыток. Прежде чем спокойная жизнь станет адом.

В фильме нет ни одной сексуальной сцены. Ни одной сцены насилия. Маленький актер Давид Раухенбергер даже не подозревает о смысле картины, в которой он снимается. Ребенку ничего не сообщают. Не сообщают и зрителю. Но всем все понятно. И после закрытия нескольких дверей, ведущих в подвал. После тщательного зашторивания окон. После проведения всех гигиенических процедур взрослого главного героя, нам всем понятно что будет дальше.

Кино снято в распространенной манере скандинавского кинематографа. Так могли бы снять шведы ( любящие похожие темы ), норвежцы, максимум фины. Австрийцы справились не хуже. Минимум слов. Минимум действий. Молчаливые, угрюмые главные герои. Меланхолично, медленно, спокойно, без надрыва. И от этого куда более атмосферно. Потому что, ужас, это не когда зомби с топором, а когда бытовая безысходность и ад от которого никуда не деться, становится каждодневной обыденностью. Когда безумие становится нормальным постоянным процессом. Способом существования.

И финал, конечно, такой, какой и должен был быть.
Другого и не ожидаешь.
И титры под "Sunny".
Потому что "The dark days are gone, and the bright days are here".
Но почему-то я слабо в это верю.