Отзывы на фильмы Сергея Бачурского без оценки

…трагикомический процесс…

…операторская камера неспешной сменой кадров конструирует из пасторалей приморской физико-географической натуры кинопейзажи ювенильной, практически, невинности и неизбывной, хтонической мощи. В фоновом режиме во всём своём безрадостном всесилии перекатываются звуковые палитры американца Филипа Гласса. По безлюдной дороге общего назначения, судорожно подпрыгивая, перемещается многовозрастный, раздолбаный джип главгероя модели «террано» с отвинченными подголовниками…

…первый трюк звягинцевского «Левиафана» — фальшивая статика. Несмотря на деланный, показушный застой, здесь всё живёт и двигается. Прямо как в том самом стоячем поначалу кадре, где герой Алексея Серебрякова встречает на перроне приезжего столичного друга, сыгранного Владимиром Вдовиченко. После механической остановки, стрела пассажирского состава перемещается уже силами оператора, создавая обманчивый эффект продолжающегося движения. Весь «Левиафан» существует в этом гиперболизированном синтезе химически чистой метафоры извечной вселенской циркуляции вообще всего…

…вторая мысль обширней, но тоже отнюдь не стянута покровами. Левиафан, который не с заглавной и без кавычек-«ёлочек», в картине — это, конечно же, государство. Или — если более широко — сама государственность. С каковой главные герои в кафкианском, бесконечной бескомпромиссности процессе и сражаются. Без видимой и ощутимой надежды если и не на торжество победное, то хотя бы на избавление. В то время, естественно, которое не занято у них употреблением внутрь внешнего горячительного и выплёскиванием внешне внутреннего эмоционального. Тут всё достаточно типично для традиционной русской безысходности от синематографа…

…но, в подобном негативно-ажитационном ракурсе, «Левиафан» неожиданно оказывается занятным фильмом-перевёртышем. Чернуха тут без чернухи, а страдания — без членовредительства. При всей заброшенности и деградации антропогенной части пейзажей, местные юрты и кишлаки смотрятся вполне себе обыденно. Даже, в некотором роде, уютно. Протокольный, ведомственный язык межличностного повествования с героями, чаяниями, метаниями и народными гуляньями от восходов до закатов нивелируется чудовищной жизнеутверждающей силы работой съёмочной группы. С радостной доброты цветопередачей и прозрачной свежести светофильтрами. От чего все канонические державоустроительные сентенции из философичного Томаса Гоббса претворяются памфлетами уровня «взятка-водка» от, простите, шансоньирующего Сергея Шнурова. Гнетущей атмосферы, завсегда присутствующей в подобном кинотворчестве, нет практически в принципе…

…и это, к величайшему, творение Звягинцева отнюдь не портит, добавляя пресному назидательному тону яркого колорита всамделишного бытия. Пробуждая к существованию такие, например, моменты, когда отражение лампочки в стекле рамки черно-белой ретро-фотографии Заречья 1929-го, оборачивается и не лампочкой даже, а самым настоящим тёплым и нежным солнечным шариком. Заложенная творцами «Левиафана» негативная энергия распыляется, распадается и расслаивается под воздействием состоявшегося киноволшебства. Нарушить каковое не могут ни образы разговляющихся сорокаградусной, прости господи, доминантных попов, ни окосевших от сорокаградусной же каждодневной подготовки к выборам авторитетов-градоначальников, ни нечёсаные, на блатняке исключительно пьющие адвокаты-ведэвешники, ни безостановочно кривляющиеся под бандитов-гопников оперативники. Не в силах побороть это впечатление даже и немотивированной, суицидальной недосказанности, скомканная, в общем-то, развязка…

…по итогу, со второй половины хронометража картина Звягинцева начинает вести себя как определение флирта по Левинсону: не знает чего хочет от зрителя, но всячески этого добивается. Главное же достоинство в свете подобной разобщённой дихотомии подходов вот в чём. «Левиафан» не ставит ни главных, ни второстепенных вопросов. И, казалось бы, таковое — несомненный минус. Но, при том при всём, фильм не даёт никаких ответов. И вот это уже — неоспоримый плюс…

…былинная притча Великой Отечественной действительности…

…по результатам пристального и теснейшего контакта с заключительной частью трилогии о жизни и смерти михалковского Сергея Петровича Котова в зрительском центре восприятия формируется окончательное понимание: пролог 1994-ого, завязка 2010-ого и финальное крещендо 2011-ого неразрывны, неделимы и в принципе отдельно друг от друга не только не могут рассматриваться или анализироваться, но даже и существовать по одиночке агрегатно не в состоянии. Экосистема «Утомлённых солнцем» становится жизнеспособной только при условии последовательного соединения всех трёх её разделённых временными рамками выхода на экраны элементов. В этом ракурсе «Цитадель» способна ответить на множество вопросов, обозначенных как в «Предстоянии», так и в самой заглавной картине…

…в частности, дефинитивно и полностью определилась жанровая принадлежность этого девятичасового кинематографического эпоса. Если оригинальная лента была сугубо драматической, глубоко чувственной и невероятно живой мелодрамой, а «Предстояние» являлось исполненной суховато-суровой, но и достаточно лиричной поэтикой сущей военной притчи, то «Цитадель», словно в отместку, расставляет решительные акценты в пользу прозаичной, символистической киноэпопеи. А размах хронометража в почти пять сотен минут и растянутость во время-производстве на цельных семнадцать лет перекрывают даже любые из ныне известных михалковских авто-стандартов размашистой масштабности, привольной монументальности и безбрежной гигантомании…

…на глазах у ошалевших и изумлённых зрительских масс, пусть и закадровая, но сценарно вполне читаемая и нисколько не завуалированная автором смерть буквально всех главных персонажей первых «Утомлённых…» уже в «Предстоянии» оборачивается чудесными воскрешениями. Вскрывший себе в ванной комнате с видом на кремлёвские звёзды почти все вены и чуть ли не все артерии Митя волшебным образом проскальзывает оттуда прямо в полковничий НКВД-шный мундир и строевым шагом направляется на «ковёр» к верховному руководству Страны Советов. Расстрельный комдив Котов, жонглируя статьями кодекса уголовных уложении СССР, сквозь лагерную глухомань и отчаянные тартарары штрафного батальона, не моргнувши глазом рядится в генерал-лейтенанты и возглавляет пусть и опально-безоружный, но полноценный в количественном выражении войсковой корпус…

…где-то в промежутках всего этого ветхозаветного без всякой иронии мифотворчества реально-сценарная дочка Михалкова-Котова ведёт задушевные, мистические беседы о спасении возвышенного духа и бренной плоти с вражеской глубоководной миной. Эпизодические, но жутко и до тошнотворности реальные танковые клинья фашистского блицкрига перемалывают цельную роту курсантов будущего почётного кремлёвского караула с Красной площади. А под занавес, толпы уклонистов, мелких жуликов, музыкантов, бухгалтеров, прочих тыловых крыс и огромных орд безоружного люда, следуя за легендарным комдивом и СМЕРШевским майором в лице блистательного Сергея Маковецкого, идут на неприступную гитлеровскую Цитадель, вооружённые лишь дубинами, одним на всех аккордеоном и матерными песнями-частушками…

…вот тогда и становится кристально ясно — «Цитадель» бесповоротно освобождает всю трилогию от фабульной прозы и возвращает эпическое сказание Никиты Сергеича Михалкова к первозданным, фольклорным началам. Преображая военную драму в сказочную фантасмагорию. Одномоментно лёгкую, сверкающую и бесшабашную, как и подобает настоящему мифологическому вымыслу. Но и вместе с тем, мультисмысловую, наделённую тончайшей эмпатикой сопереживания и поднимающую извечные и подчас вечно риторичные жизненные вопросы. Вот разве только ответы из всей заложенной здешней многомудрости извлечь смогут исключительно самые терпеливые — три картины по три часа реального времени осилить, это совсем дело-то выходит и нешуточное. Но, просто поверьте на слово — усердие в данном, конкретном случае не просто окупается сполна. Ибо многомерная, пусть и слегка иррациональная умудрённость «Утомлённых солнцем» способна наполнить, что называется, чрез край умы самых взыскательных интеллектуальных старателей. Сколько бы при этом пядей во лбу у них не насчитывалось…

…бесконечно-печальная игра на контрапунктах…

…«Солнечный удар» Никиты Сергеича Михалкова 2014-ого — это, в сущности, весьма вольная экранизация одноимённого (…довольно короткого…) рассказа писателя-эмигранта Ивана Алексеича Бунина 1925-ого и его же дневниковых упражнений 18-ых — 20-ых годов минувшего века, опубликованных под общим названием «Окаянные дни». При этом первоисточники от литературы в самом положительном смысле переписаны, переработаны и разве только не перепаханы вручную так, что вполне и в общем можно было бы обойтись и без о них упоминания. Да самых титров финала зрителя преследуют две глобально переосмысленные Михалковым сюжетных линии…

…первая и, наверное, основная — безымянный белогвардейский капитан несуществующей уже де факто армии барона Врангеля томится в фильтрационном лагере Рабоче-Крестьянской Красной Армии в конце 1920-ого, в условно и весьма туманно поименованной «югом России», но довольно несложно узнаваемой Одессе. Пленные белые офицеры имперских войск в большинстве своём покорно и безропотно срезают с шинелей погоны и сдают их воспитанному, вежливому и сдержанному красному комиссару. Нарком погоны аккуратно выбрасывает в близлежащий мешок, разбитые золотопогонники молчаливо и обречённо ждут решения главного командования. Юнкер с блаженной физиономией и натянутыми шуточками норовит сделать всем групповое фото. Дёрганый, злословящий ротмистр порывается начать бунт. Подавленный и напуганный полковник нервно оглядывается на каждый неуставной шорох. Чубатый есаул в лихо заломленной папахе трогательно перебирает лакированные детские игрушки. Главный протагонист — тот самый неназываемый капитан — слоняясь по лагерю на негнущихся от шока ногах, попеременно бормочет в окружающую прострацию два извечных вопроса, единых для всех уже проигравших свою войну: «…неужели всё это вправду произошло?..» и «…как такое вообще могло начаться?..». Эта часть повествования, собственно, и показывает, как всё закончилось…

…а вторая нарративная направляющая, по сути и, видимо, в некотором роде, чуть более опосредованная, как раз-таки и призвана ввести зрителя в суть того, как оно самое — это вышеописанное всё — и началось. Здесь, внутри солнечных и ностальгических воспоминаний, поникший капитан, ещё и не он вовсе, а простой и радостный молодой поручик. Плывущий по реке Волге на комфортабельном и уютном белоснежном речном пароходике и очертя голову, отчаянно влюбляющийся в смазливую попутчицу. Оба рассказа внутри киноленты, окромя капитанской буйной головушки, более никак не перемежаются. Но, конечно же, намертво связаны, переходят одна в другую и намекают друг на друга с завидной и приятной постоянностью…

…и вот это-то настойчивое перемещение обратными прыжками назад-вперёд от мрачно-серого ужасного «сейчас» до светло-радостного прекрасного «тогда» и оказывается мощнейшим михалковским эффектом восприятия и вовлечения в подпространство его «Солнечного удара». Ленту поочерёдно, словно героя канонического ершовского «Конька-Горбунка», окунает то в парное романтичное молоко любовных притязаний, то в крутой, обжигающий идеологический кипяток, то заунывную, леденящую философскую стужу. Эффект от такого мультитемпературного экспансивного помпадура — напряжённо эмфатический. То есть — натурально зрителя если и не лишающий совсем прямо равновесия, то уж определённо — сбивающий с панталыку…

…«Солнечный удар» можно, конечно, сухо, скрупулёзно и тщательно препарировать. Качество и уплотнённость его внутренностного аллегорического и автоцитатного наполнения здесь попросту космически запредельные. С отягощающими, что называется, обстоятельствами. А можно просто прочувствовать душой. Оба эти аспекта понимания сути картины — импровизированные, в виде полярных «аверса» и «реверса» противопоставления — одинаково положительно сказываются на общей зачётной оценке творения Михалкова. И в таком ракурсе режиссёр предстаёт теперь никак и совсем не обозначенным в заглавных стартовых титрах Буниным. А, скорее, цельным Львом Николаичем Толстым. С его олимпийской неуклонностью, титанической широкостью и гигантскими аггравациями. И вывод отсюда, из конца заключительных титров и под аккомпанемент Государственного академического Кубанского казачьего хора, напрашивается однозначный и только следующий. Ну обязан, прямо-таки, Никита Сергеич срежиссировать свою «Войну и мир»! Должен — и всё тут! Ну, а мы, естественно, подождём. Ещё лет пять. Ну, или, скажем, десять. Чего уж там, ждали уже и поболее…