Сюзанн Джирард. Отзывы на фильмы

Так называемое «французское эпатажное кино», к основным представителям которого можно в первую очередь причислить Жан-Клода Бриссо, позднюю Катрин Брейя да полукровку Гаспара Ноэ(его в особенности), примкнувших к нему вскорости Жана Кунена и Жан-Луи Коста, а также представителей «новой волны», но уже во французском хорроре — творческие тандемы Катте-Форзани, Бустилло-Мори, Ажа-Халфун, Делепин-Керверн, а также Бельво-Понзель, если конкретиризированно брать отсчет с картины «Человек кусает собаку», появившееся на исходе 90-х годов прошлого века в ознаменование и в качестве констатации очередных смутных времен и экстатических перемен во французском обществе, пережившем сытость восьмидесятнического периода и новый приход буржуазии на фоне медленно разрушающихся социополитических институтов, по сути стало ответом уже современников ушедшей в историю «новой волне» Годара, Трюффо и прочих. Новые французские эпатажники, в течение более чем десятилетия выпустившие ряд весьма нетривиальных киноработ, призваны были расширить рамки привычного, закосневшего в консервативности киноязыка, переизобрести кино как таковое, еще больше извратив постмодернистские реалии, но на поверку в большинстве своих кинематографических образцов Бриссо и Ко раздвигали ноги, расширяли клитора, расчленяли детишек, восхваляли кадаврические культы или совокуплялись с трупами. Не метафорически, естественно, а вполне прямолинейно, искренне считая, что шок — это по-нашему. Преуспевший более всех на сим поприще Гаспар Ноэ, перманентно стремившийся даже к антикинематографичности в своих картинах, начиная от дебютной «Падали» и завершая скандальной «Необратимостью», относился к той распространенной категории анархистов-нигилистов-онанистов от мира режиссуры, кто чрезвычайно успешно создал в своей маргинальной киновселенной культ Антигероя, склонного к излишне максималистским, а потому чересчур предсказуемым моральным выводам, ставших центральными во всем творчестве Ноэ, как-от «Время разрушает все» или «Один против всех»(последнее и вовсе является формулой всего мировоззрения Ноэ). Тривиальность, собственно, драматических конфликтов Ноэ густо унавоживал чернушностью, упоением грязью и мерзостями, их нарочитой поэтизацией вплоть до 2009 года, когда достопочтенный режиссер выпустил свой самый главный и самый зрелый фильм — галлюциногенный трип «Вход в пустоту», в котором избыточность низменного не стала самоцелью, а голая изнасилованная идея о перерождении не утонула в реках крови и спермы, поскольку все в этой картине, начиная от сюжета — сугубо номинального, между тем — и завершая изысканным изобразительным рядом, в котором яркий кислотный рисунок монтажа рифмуется с темами Стенли Кубрика и Ричарда Керна, цельно и неразрывно.

Воспевая умирание, сладостный бред наркоманской дремы вкупе с прохождением центрального героя картины через шесть лок, буддистское перерождение по заветам Рэймонда Муди и «Бардо Тодола», Тибетской Книги Мертвых, цитируемой в фильме порой даже слишком навязчиво, тем не менее, Ноэ лукавит, будто упрощая весь нарратив до привычных односложных фраз. В «Необратимости» клуб «Прямая кишка» был лишь преддверием Ада, он был начертан резко и быстро, показывая иную реальность, иную форму мучительного бытия мельком; во «Входе в пустоту», где ночной клуб «Пустота» синонимизирует аналогичному клубу из «Необратимости», Ноэ уже предлагает на молекулярном и бессознательном уровне погрузиться в Ад, при этом подразумевая не только философию Бардо Тодола, но и философию пустоты Нисидо Китаро, говорящей о невоплощенности человеческого Я, о бытие и небытие, которые тождественны между собой, об этом вселенском Sein и Nichtsein, ведущем к самопробуждению через кошмарное осознание реальности.
Собственно, именно последнее — небытие по ту сторону жизни и бытие, то есть сама жизнь Оскара и Линды, напоминающая бесконечный кошмар, или сон в еще более ужасающем сне лавкрафтианских Древних — царствует в картине ощутимее всего. Поэтика низменного, пропитанная смрадом изысканий Жана Жене, Пелевина(его по касательной, но все же схожие мотивы проглядываются), Рю Мураками и Онироку Дана, Брета Истона Эллиса и Ирвина Уэлша — трип в вагинальные глубины с последующей эякуляцией синонимизирует и в то же время иронизирует над «Грязью», тогда как отсылкам к их наиболее значительным произведениям «Вход в пустоту» даже перенасыщен; грязный реализм парадоксально соседствует с сугубо философической послесмертной тропой Оскара и к самому себе, к новому осознанию и воплощению, и к той всеобъемлющей материнской груди этого Nichtsein, Пустоты, почти что Шуньяты, исходя из которой все и все условны и в которой герою суждено раствориться, стать частью экзистенциального пространства, отрешившись от любой прозы, связывающей его с самой жизнью, которая, по Ноэ, вторична и слишком мучительна, чтобы держаться за нее, бороться. Спасения от обреченности режиссер видит не в спасении души, не в исцелении от пороков, аддикций и демонов, этих асур, которые давно овладели Оскаром и Линдой в их земном воплощении, а в еще большем угнетении собственной плоти, в самоуничтожении, в боли и страданиях, которые в конце концов приведут к закономерности новых рождений. Путь к спасению лежит через вход в Пустоту, через невозможность этого спасения тривиальными способами, без Ада нельзя постичь ни Рай, ни Чистилище, но по Ноэ именно Ад и есть этим Раем. Вообще же, «Вход в пустоту» — фильм и политеистический по духу, и в мрачных инфернальных видениях, не говоря уже о финале, в гротесковом ключе переосмысливается и идея непорочного зачатия, и христианского самопожертвования.
Безусловно, ставить диагноз фильму вовсе не означает ставить диагноз всему обществу, в условиях которого он был создан, однако «Вход в Пустоту», искусно зарифмовывающий низменное с высоким, Жене с Китано, творя треугольник Эрос(подразумеваемый инцест) — Ничто(Nihil) — Танатос, греховность и святость, плоть и дух, придающий идее Сверхчеловека оттенки маргинальности, кажется самым философским и замысловатым фильмом Ноэ, тем образцом чистого, лишенного любой жанровой шелухи, кино, которое уже и не кино вовсе к финалу, но новая реальность, новый миф и мир о жизни, которой не было, но к которой все стремятся. За пределами сумеречной зоны, за пределами смерти, за пределами любви. За пределами иглы, с которой капает на пол окровавленный растопленный героин.

Десятилетний мальчуган Т. С. Спивет, обладающий как сугубо детской непосредственностью, так и недюжинным гениальным умом, живет себе преспокойно, попутно изобретая немало полезных и важных вещей, включая perpetuum mobile, в уютном пасторальном захолустье штата Монтана. Проницательный мистер Спивет, бойкая птичка Скворец, растущий в окружении типического отца — ковбоя по сердцу — скромной и странной матери, изучающей мир насекомых, прилипшей к телеэкрану как муха сестры и находящегося в мире потустороннем брата-близнеца, безусловно, знает, что где-то там, в дали за краснеющей полосой горизонта есть большой и суетливый мир. Но однажды Спивету таки представится возможность увидеть мир, увидеть и познать во всех своих красках и оттенках родную Америку, пустившись в невероятное путешествие с Запада на Восток и обратно. Скворец вырвался из гнезда. Улетел, ускакал, убежал.

В своей всего лишь второй по счету полноценной голливудской картине после более чем пятнадцатилетнего перерыва, фильме «Невероятное путешествие мистера Спивета» 2013 года, ставшей экранизацией одноименного детского бестселлера писателя Рэйфа Ларсона, выдающийся французский мастер мрачных химер и оптимистических трагедий Жан-Пьер Жене обращается к излюбленной теме большинства крупных визионеров, обладающих большим стилем и вневременным чутьем — от Уэса Андерсона до Терри Гиллиама, от Тима Бертона до Стивена Спилберга, от Грегга Араки до Педро Альмодовара -, теме поступательного, но неизбежного взросления и дальнейшего выхода в большой, опасный, странный и страшный мир. Безусловно, подобный сюжет имел место быть неоднократно, и кажется, что фильм Жан-Пьера Жене провалится в бездну тривиальных очевидностей, рефренов и самоповторов, коих, как известно, не удалось избежать никому, даже самому Жене, до сей поры пытающемся повторить успех «Амели с Монмартра», с которой «Невероятное путешествие мистера Спивета» роднит в том числе тема эскапизма, побега от реальности в выдуманные миры, и спасения там от жестоких будней и отравляющей обыденности, осознавания собственного Я в условиях тотальной униженности, незаметности, поскольку главный герой картины, десятилетний паренек с высоким IQ и дикой пытливостью Спивет, едва ли является по-настоящему заметной частичкой той микровселенной отдельного взятого американского штата, в которой он жил. За визуальной многоцветастостью фильма кроется тем не менее не комедия в духе «Одного дома», повествующая о самостоятельности маленького ребенка в большом мире, не семейно-приключенческий трип из одной точки в другую в духе «Крупной рыбы» и не провокационное роуд-муви в духе «Маленькой мисс Счастье», не говоря уже об очевидной связи с признанной классикой «Мистер Смит едет в Вашингтон»(хотя отклики этих и не только работ в картине слышны более чем ощутимо при том, что на поверхности перед зрителем смазанная маслом своеобычности сказка, взросшая на реальной социокультурной и психофизиологической почве), а нечто большее, глубоко и надрывно-драматическое, возвышающее историю банального путешествия с массой встреч, расставаний, неурядиц и неприятностей на пути к искомой цели до уровня истории познания как самого себя, так и родной страны человеком, к реальной жизни неприспособленным вовсе при том, что маленький герой Ларсена слегка отличается от маленького героя Жене, который зарифмовал в нем все свои предыдущие представления о человеческом альтруизме, гуманизме и морализме. Жене, впрочем, совсем не стремится кроить повествовательное пространство фильма исключительно по голливудским лекалам, губительным в данном случае, показывая Америку и все американское изнутри, с долей если не ядовитого сарказма или зловещей сатиры, то иронии уж точно, предоставляя незамутненный взгляд на очень неприятные вещи, искусно завуалированные под толстым и густым слоем фантазий и эвфемизмов. Впрочем, дешифруются они достаточно просто, чтобы на выходе сделать фильм примером магического реализма с очень горьким привкусом.

Представленный скорее сам себе, лишенный фактически родительского тепла и соучастия, ибо каждый в семье Спиветов скорее пребывает на своем собственном необитаемом острове, сосредоточен не на внешнее, а на внутреннее пространство, предпочитая не замечать ничего и никого, кроме самих себя, десятилетний маленький гений Т. С., в одночасье напоминающий и классический образ безымянного экзистенциального Путника, ищущего смысл жизни, перекочевавшего из множества антиутопий и вестернов, не выросшего Уолтера Митти, впрочем, перебарывающего мир собственных фантазий гораздо раньше, и этакого Норта, отправившегося не за новыми родителями, но за новым понятием ценности жизни и собственного в ней местонахождения, тем не менее является уже сформировавшейся личностью, для которой равнодушие есть гораздо более худшим грехом, чем, к примеру, ложь. Спивет при всей своей внешней и внутренней чистоте склонен лгать, но что если вырос он в условиях недолюбленности, карнавальной маскированности. В конце концов, его ложь безобидна, она скорее во благо, чем во зло по сравнению с тем лицемерием и гнусностью, которые его окружали раньше, в маленьком мире. В мире же большом сего добра еще больше, для мальчика есть риск однажды упасть и более не подняться, но Жан-Пьер Жене вслед за своим героем практически избегает острых углов, сосредотачиваясь на внутренней трансформации своего героя в новых, непривычных для него условиях, но которые позволяют ему повысить свой голос и обрести его по-настоящему.

И решение парня покинуть родные нелюбимые пенаты, отправившись в Вашингтон, естественно, никого ни о чем не предупредив, попросту сбежав, не кажется слишком спонтанным, не делая из него антигероя. Спивет вообще герой по случайности, герой по недоразумению, моментами совсем не герой, но и не овеществленный архетип. Он — само воплощение брошенности, ненужности, тотального одиночества. Не видевший большого многогранного мира, мальчик лишен чувства самосохранения. Для него каждый новый попутчик по определению своему добр, а каждый новый поворот ведет если не к амбразурам Ада, но почти что в Рай. И в конце этого пути не будет жирной точки, законченности, завершенности. Просто начнется новая история, в которой уже для мечтаний и странствий не будет места.