Schmitz, Gundula. Отзывы на фильмы c положительными оценками

Его рождение не изменило этот суетный, беспокойный, безумный, безумный, безумный мир. Но он с самого своего первого, отчаянно голодного вдоха кристального воздуха не был таким как все; печать еще невысвободившегося порока, клеймо неизбежного рока лежали чёрными тенями над его холодной колыбелью. Он был любим, но он сам никого по-настоящему не любил; не умел, не знал, боялся. Его жизнь всегда была совокупностью силлогизмов, рефлексии и насилия, но не общество тому было виной, а лишь он сам. Жизнь для него была чересчур мучительным испытанием, а чужая, новосотворенная им смерть - ее главным наслаждением. Его смерть была случайной, нелепой, такой глупой и бесславно абсурдной. Смерть одиночки, одна из многих и одна на миллион. И снова мир вокруг лишь бесстрастно лицезрел на бренность человеческого существования.
Строшек, Войцех, Каспар Хаузер, Трэвис Бикл, Лотар Шрамм... Все вышеперечисленные кинематографические типажи являются героями, вытесненными за рамки обыденного, привычного и, если угодно, прозаического человеческого существования; изгои, юродивые, маргиналы, коварная прелесть бытия которых заключается в том, что оно действительно для них невыносимо, для них порой жить намного труднее, чем умереть; смерть их кажется освобождением от мук жизни, смерть становится праведной, спасая асоциальных индивидуумов и от самих себя, в том числе, не говоря уж о тех, кто их случайно повстречав на своём пути далее путь свой вынужденно переменил.
Будучи перифразом культового 'Таксиста' Мартина Скорсезе на уровне внешней фабулы, при этом напрочь отвергая его излишнюю стилевую пассионарность вкупе с академичностью, избегая неряшливого реализма раннего Херцога с его тягой порой к очевидному бытовому примитивизму, фильм 'Шрамм' 1993 года немецкого некрореалиста Йорга Буттгерайта говорит о тотальной социальной отчужденности на киноязыке экстремальной образности, исходя из внутренней изломанной логики которой логоцентрический кошмар отдельно взятого серийного маньяка, девианта и выродка с лёгкостью проецируется на все немецкое общество, которое, по Буттгерайту, мертво или глубоко погружено в вязкий экзистенциальный морок. Даже Нюрнберг, даже падение Берлинской стены не принесло ожидаемого блага для среднестатистического немца, и в этой своей безжалостной констатации факта общенемецкой неизлечимой уже депрессии Буттгерайт схож с Кристофом Шлингензифом. Только взгляд Йорга Буттгерайта, пропущенный через сновиденческое небытие Лотара Шрамма, лишен любых притязаний на лучшее; ночной кошмар Шрамма продолжается и в настоящем, ведь Буттгерайт в 'Немецком страхе' 2015 года искусно зарифмовал самого себя же, сызнова сыграв на нервических струнах уже плоть от плоти современного немецкого общества. Впрочем, немеркнущая статика киноязыка Буттгерайта в 'Шрамме' экспрессивно и экстенсивно, от самого безобидного до чудовищно омерзительного образа, взрывается сюрреализмом, сотворяя шебальбу реального и привидившегося в последние минуты жизни Шрамма.
Используя для сюжета детали биографии американского маньяка Карла Панцрама, но при этом пожертвовав привычным нарративом в угоду эдакой петли Мёбиуса, смертью начавшись и этой же смертью закончившись, Йорг Буттгерайт в 'Шрамме' убирает из внешнего пространства ленты все зеркала, лишив своего антагониста права на отражение и самолюбование, на эго в конце концов. Да и сам Лотар Шрамм едва ли желал бы видеть себя на чистой поверхности зеркального льда; человек, истово ненавидящий сам себя, в своём сиюминутном отражении видящий лишь монстра, переносит эту ярость, эту злобу, этот ад своей души на весь мир, в итоге обрекая всех с ним нечаянно соприкоснувшихся на боль и насильственную смерть.
Причём очевидно, что Буттгерайт в этой картине мыслит категориями фрейдизма. Единственный раз мотив зеркала появится в сюрреалистической сцене у дантиста, приобретающей невольно эффект сексуальной девиации, извращенной иррумации, орального садизма; лишь мельком взглянув на себя, Лотар Шрамм узревает бездну. И vagina dentata, этот овеществленный символ гинефобии, страха перед сексуальным контактом, и фотографирование умерших, и прочие перверсивно-агрессивные акты обнажают суть того кем является Шрамм - человеком, чьё существование было бесцельно, брошено в утиль, мрак одиночества, ненужности и безумия его поглотил, но наказан он был не сам собой, но Богом, в которого верить ему никак не хотелось. Глупая, бессмысленная, какая-то абсолютно гротескная смерть по сути становится для Шрамма, как и для Роберта Шмадтке и вереницы самоубийствующихся героев 'Короля Смерти' если не спасением, то хотя бы не тягостным продлением их мук.